Мария Метлицкая - Високосный февраль

Образ, созданный мамой, никак не вязался с тем, что увидела Маша. Хотя зачем маме врать? Какой смысл настраивать дочь против отца, принижать его, принижая тем самым и себя? А про его родителей? Она всегда хмыкала и махала рукой – дескать, о ком говорить? Какие они тебе «бабушка и дедушка»? Ни разу тобой не поинтересовались. Да, все так. Она не знала ни его мать, ни его отца. Но, как оказалось, их постигло такое страшное горе, что они так и не смогли прийти в себя. Никогда. Оправдание? Наверное. К тому же Маша была далеко и их сын развелся с ее матерью. Это неправильно, но так бывает. Она поймала себя на странной мысли, что старается оправдать совершенно чужую семью отца.

Она подумала, что ни разу за день не вспомнила о Мите, своей обиде и подозрениях. Ну и славно! Будет как будет. В конце концов, полюбил меня беленькую – полюби и черненькую. А нет – так и суда нет. Она не из тех, кто ляжет поперек порога и будет хватать за брючину.

Маша еле-еле успела к обеду, но, как только села за стол, аппетит моментально пропал, как не было. Она вяло поковыряла вилкой в миске с винегретом, съела пару ложек остывшего супа и пошла в номер.

«Три дня, – подумала она. – Осталось три дня. Но можно сесть в поезд и уехать прямо сейчас». Идея уехать на такси сейчас показалась совсем глупой – она не имеет права так тратить деньги. Она сейчас безработная.

Маша посмотрела на собранный чемодан и отвела глаза, понимая, что завтра никуда не уедет. И послезавтра тоже. Потому что ей нужно во всем разобраться. Сложить этот пазл и сделать какие-то выводы. Узнать правду. Хотя надо честно признаться себе – ей вовсе не нужна правда. Тем более что у отца и матери правды разные – у каждого своя. А может, ей просто не хочется расставаться с ним? Ну нет, еще чего, глупости! Ей хочется еще раз на него посмотреть. Уловить что-то важное.

Маша уснула, чувствуя, как страшно устала. «Как батогами избили», – говорил дед.

Весь оставшийся день, до позднего вечера, она проспала. А после просто валялась – валялась и маялась почти до утра. Утром встала разбитая. Глянула в зеркало – страшно смотреть. Вяло прошлась по лесу и снова вернулась в номер. Ни в бассейн, ни на процедуры не пошла – неохота. Позвонила в театр. «Да, сегодня спектакль! – радостно ответили ей. – Золотогорский? Да, будет играть. Забронировать билет? Да что вы, девушка! Зачем же бронировать? Билеты в кассе есть, приходите минут за тридцать».

В пять вечера она вскочила и стала собираться в театр.

Надела новые брюки, новый свитерок – не то чтобы очень нарядный, но светлый, с рисунком, вполне симпатичный. Чуть подкрасилась, брызнула духами и вдела в уши маленькие жемчужные шарики – подарок Мити ко дню рождения.

Критично оглядев себя, осталась довольна – в конце концов, нельзя так презрительно относиться к такому событию, как поход в театр, даже провинциальный. Что за дурацкие амбиции столичной штучки? И кстати, если быть честной, актеры, коллеги Золотогорского, старались от всего сердца – это было очевидно. Не то что в московских театрах в последнее время, где не отпускает чувство, что тебя обманули, ограбили. Пообещали шоколадную конфету, а заменили ее дешевой карамелькой без обертки. Такое разочарование постигало ее множество раз.

В театре было все так же торжественно. Горели яркие светильники – на электричестве не экономили. Из буфета неслись запахи свежесваренного кофе, сдобы и копченостей.

Маша сглотнула слюну и направилась в буфет, по дороге рассматривая фотографии актеров, висящие в фойе. Фотография Золотогорского висела на самом почетном месте – возле главного режиссера и директора театра. Было сразу понятно – звезда. «Ведущий актер Валентин Золотогорский. Заслуженный артист РСФСР».

«Ого! – удивилась Маша. – А он, оказывается, заслуженный! Впрочем, чему удивляться? Есть же квоты на звания и в провинции. Не все же столичным театрам раздавать звания и награды».

Она купила программку и несколько раз перечитала фамилии исполнителей. Золотогорский играл Загорянского.

Маша неспешно выпила кофе, ловя себя на мысли, что нервничает – так, немного. Совсем чуть-чуть.

Наконец раздался третий звонок, и разряженная, возбужденная публика повалила в зал. В зале было все так же полно народу, так же пахло недорогой парфюмерией и так же чувствовались возбуждение и волнение, передавшиеся Маше.

И тут она подумала, что прежнее легкое ее пренебрежение и столичный сарказм испарились, как не было. Она, как и все остальные, предвкушала спектакль и даже слегка волновалась.