Мария Метлицкая - Високосный февраль

Две кряжистые, разлапистые старые яблони широко раскинули голые, сиротливые ветки. Сбоку торчал остов парника, укрытого кое-где рваной пленкой. У крыльца лежал полосатый домотканый, насквозь промокший коврик.

Маша машинально вытерла ноги и постучала. Ответа не было. «Ну и слава богу, – с облегчением выдохнула она, – это мне повезло. Его нет дома, а это значит, что наша так называемая встреча не состоится. Какое счастье, спасибо! И больше я сюда не вернусь, это понятно, так. Минутная слабость, от одиночества и тоски. Попытка номер два сорвалась – ура-ура, а третьей попытки не будет. Да и к тому же через пару часов я уезжаю. И снова – ура».

Она улыбнулась и пошла к калитке. Ее совесть чиста. И тут она услышала голос:

– Девушка, вы к кому?

Маша вздрогнула и остановилась, не решаясь повернуться. Она узнала его голос – низкий, чуть хрипловатый, но в то же время четкий, профессиональный и, если честно, волнующий.

«Западня, – мелькнуло у нее в голове. – Теперь не отделаться. Вот и плати, дорогая, за свои душевные порывы. За свое дурацкое любопытство плати».

Она резко обернулась и увидела Золотогорского, звезду местного театра и ее родного отца.

Он стоял на крыльце, одетый в куцую кацавейку и короткие, обрезанные валенки. В руке держал трубку – барин, пижон. Как же – местная знаменитость, элита, бомонд. Он внимательно, с прищуром разглядывал нежданную гостью.

– Вы ко мне, девушка? – повторил он.

Маша кивнула.

– Ну что ж, проходите. Милости просим.

Маша вздрогнула, почему-то оглянулась, словно ища у кого-то поддержки, и поднялась на крыльцо.

В сенях пахнуло теплом, табаком и какой-то едой – кажется, густым, наваристым бульоном. Она была страшно смущена и боялась поднять на хозяина глаза.

Растерянно посмотрела на него и кивнула на свои угги:

– Снимать?

– Нет, так, оботрите – из щелей дует, не стоит.

Маша снова вытерла ноги о такой же домотканый коврик, только сухой, и замерла.

Золотогорский смотрел на нее с интересом.

– Ну, – он улыбнулся, – вы и есть та самая столичная журналистка?

От удивления Маша закашлялась.

– Да-да, – продолжал Золотогорский. – Здесь, в провинции, все слухи распространяются не просто быстро, а со скоростью света. Вот и мне доложили. Увы, инкогнито ваше, простите, раскрыто. Даже описали с точностью – молодая, хорошенькая и очень бледная. Ну как? Все совпало?

Она подумала, что все, кажется, складывается отлично – если бы ему не донесли, что она сейчас бы бормотала? Что придумывала? А так все понятно и никаких подозрений. Ни-ка-ких. Она приободрилась и улыбнулась.

Комната, куда пригласил ее хозяин, была небольшой и, как ни странно, уютной и совсем не похожей на деревенскую – посередине круглый стол, покрытый синей бархатной скатертью. Старые венские стулья с гнутыми спинками. Низкий шелковый желтый абажур над столом. Темный комод, даже по виду тяжелый, неподъемный. И старое, даже старинное, кресло – черное, кожаное, глубокое, с высоченной спинкой и деревянными резными подлокотниками. Венчал обстановку старинный книжный шкаф – высокий, до потолка, густо-коричневого цвета, с толстым мутноватым стеклом.

«А он эстет, – с удивлением подумала Маша. – Прям помещичья обстановка. Видно, что с миру по нитке, но вполне себе ничего».

Золотогорский сел напротив и пристально смотрел на нее. Ей стало неловко под его взглядом.

– Ну, – он кивнул, – я вас слушаю.

Маша, громко сглотнув, заговорила:

– Я работаю в столичном журнале. Вы наверняка его знаете! – И назвала издание, из которого ее, собственно, недавно с позором почти поперли. – Отдыхала в вашем знаменитом пансионате, случайно попала в театр и увидела ваш спектакль. Была приятно удивлена постановкой, актерской игрой и декорациями. Вполне себе, вполне, – с некоторым столичным высокомерием заключила она.

Золотогорский усмехнулся.

Маша поняла, что ее снобство неуместно, снова смутилась, но продолжила:

– Пишу я как раз о спектаклях и актерах. И тут, увидев вашу постановку, я подумала, что неплохо написать о провинциальных театрах. Мне кажется, – она чуть запнулась, – это было бы здорово. Не все же о столичных звездах писать, правда?

– Вам виднее! – усмехнулся он. – А может, чаю, раз разговор не короткий?

Маша кивнула. Он вышел из комнаты, и она чуть выдохнула. Разговор этот, вернее, его начало, да и само знакомство дались ей с трудом.

Через пару минут Золотогорский внес поднос, на котором стояли две чашки, заварной чайник и сахарница. В изящной вазочке, явно старой, лилового стекла, горкой лежало изумрудное варенье. Он перехватил ее изумленный взгляд: