Йожеф Дарваш - Город на трясине

— Выходит, всему причиной одна я?

— Нет, я! Может, я виноват в том, что вы пустили на ветер отцовский дом? Кто его продал? Наверно, опять я?

— Замолчи, безбожник! Это я-то на ветер пустила? Пропила или прогуляла? И у тебя хватает совести попрекать за это свою мать? Боже мой!

— Я не попрекаю. Говорю как есть. Был у нас свой дом, а теперь, спустя десять лет, мы имеем четыре голые стены, да и те без крыши. Черт бы их побрал вместе со всеми вами!

— Как ты можешь… Ты… ты…

Старая Бакошне не нашла даже подходящих слов и горько расплакалась от незаслуженной обиды. Внучата тоже скуксились и заревели во весь голос. Во дворах, мимо которых они шли, всполошились и залаяли собаки, одна за другой, разом, будто обнаружили крадущегося вора.

— Не смейте реветь! Еще нюни распустили, черт вас возьми! — Шандор буквально кипел от злости. — А вы, щепки, цыц, а то шею сверну обоим!

Испуганные дети в страхе замолчали, но старушка Бакошне продолжала всхлипывать и так расстроилась, что едва добралась до дома. Войдя в кухню, она села к столу, уронила руки и, не в силах совладать с собой, заплакала навзрыд. Потом вынула из-под кровати деревянный сундучок и начала совать в него свои скудные пожитки.

— Куда вы, мама? — спросила ее Юлиш. — Куда вы собираетесь на ночь глядя?

— Все равно, только бы не оставаться здесь, в этом доме…

— Да ведь ночь на дворе! Да и вообще зачем вы?..

— Уйду на хутор. Пойду к младшему сыну, авось не прогонит. Он не такой, как этот, будь он проклят! Воды из колодца для меня жалеет…

— Ступайте! То-то он вам обрадуется! — Шандор скривил губы в жесткой усмешке.

— Ах вот что? Тогда и он меня не увидит. Пойду куда глаза глядят. Я еще могу работать. За мой труд мне везде дадут кусок хлеба и угол за печкой. А здесь я больше не останусь ни одного дня, ни одной ночи!

— Ну и уходите! — заорал Шандор и с такой силой швырнул в угол свои праздничные сапоги, что от стены отвалился кусок штукатурки. Считая разговор оконченным, он бросился на кровать и отвернулся к стене.

Старушка Бакошне, не переставая плакать, перекладывала в сундучке свои вещички. Вынет, потом положит опять. Так она проделывала, по меньшей мере, раза три. Потом снова села к столу и, положив голову на руки, еще долго всхлипывала, что-то нашептывая про себя. Наконец огорчение и усталость ее окончательно одолели, и она задремала. Выбившаяся из-под платка блеклая, будто посеребренная инеем прядь волос тускло блеснула сединой в слабом свете керосиновой лампочки.

Вслед за Ситашем жандармы арестовали и его кума Фекете, и теперь он шел со связанными за спиной руками, низко опустив голову, между двумя унтерами, вооруженными винтовками. Он не хотел бы привлекать к себе внимания, но его жена подняла такой крик, что на улицу высыпала чуть ли не вся слободка. Женщина плелась за мужем, держа за руки детей постарше, а самый маленький ковылял, цепляясь за ее юбку. Женщина не отставала от жандармов и во весь голос причитала:

— Куда вы его ведете? Мой муж ничего не сделал. Правда, батюшка, скажи же! Скажи господам жандармам, что ты не виноват. Куда же вы? Ой, не троньте его! Кто на хлеб детям заработает? Ой, пропаду я с ребятишками!

Пройдя сотню шагов, она вдруг резко изменила тон и, оборвав плач, заголосила, проклиная того, кто соблазнил ее мужа на преступление:

— Накажи его бог, окаянного! Подлец, мерзавец, мужа моего сманил!.. Отплати ему, господи, за наше горе!

Дети, напуганные криками матери, заревели с ней взапуски.

Таким образом, из домашней драки, вызванной ревностью, получилось крупное уголовное дело. Жандармы еще несколько дней подряд обходили дворы Сапожной слободки, многих допрашивали, кое-кого увели с собой, но вскоре выпустили на свободу. Не вернулись только Ситаш и Фекете.

Лишь немногие жалели арестованных. Злорадствующих было гораздо больше. Многие жители слободки давно уже втихомолку завидовали Ситашу и его куму, которые отважились улучшить свою жизнь за счет чужого добра. Что и говорить, немало людей радовались тому, что Ситаш и Фекете наконец попались. Однако этот случай сильно взбудоражил всю бедноту, жившую на окраине села.

Потерпевших не жалели: ни жену Ситаша, которую едва не убил муж; ни бедную Фекетене, оставшуюся без кормильца с тремя малыми детьми. Но все случившееся, вместе взятое, будто всколыхнуло мутный осадок, осевший на дне нищей и беспросветной жизни каждого, и заставило оглядеться вокруг себя. Если бы не арест Ситаша и Фекете, то какой-нибудь другой факт или случай рано или поздно стал бы причиной всеобщего возмущения и беспокойства, которые охватили слободку. Так случалось каждую весну, когда кончались холода и выглядывало солнце, словно и в душах людей сонливая апатия зимних месяцев сменялась бурлящим потоком разбуженных страстей, приподнятым настроением и обостренностью чувств.