Эдвард Сент-Обин - Двойной контроль [litres]

Измельчив ножом горстку сушеных веселушек, Фрэнсис превратил их в порошок, а затем сгреб его на лист пергаментной бумаги рядом с доской. Сейчас, когда его мысли часто обращались к обширным и иногда пугающим перспективам отцовства и превращения влюбленности в семью, такое занятие успокаивало своей практичностью и точностью. Урожай галлюциногенных грибов сперва надо было отправить в сушилку, потом измельчить и ссыпать порошок в гелевые капсулы, тщательно отмеряя дозу. Из предосторожности грибы приходилось смешивать, потому что содержание псилоцибина в каждом варьировалось от четверти до трех процентов, а капсулы помогали избавиться от диспепсии, которая сопровождала их прием. У Фрэнсиса заныли руки и запястья, так что пришла пора заняться менее тяжелой, но требующей внимания работой – наполнять капсулы порошком. В общем, на подготовку капсул с галлюциногенными грибами уходил целый день. Процесс был долгим, не совсем легальным, и Фрэнсис предпочитал совершать его в одиночестве, как и приготовление еды, чтобы следовать своему ритму и делать все естественно. Он всегда вручал Джорджу и Эмме пакетик грибов – все-таки это были их угодья, а Фрэнсис испытывал глубокую благодарность и восторг оттого, что смог принять участие в их проекте возвращения дикой природы.

Оливия, как обычно, работала в Оксфорде или в Лондоне. Как правило, она отсутствовала три или четыре дня, так что большую часть недели они с Фрэнсисом проводили в разлуке. Пока было неясно, как ребенок уложится в такой кочевой распорядок. Фрэнсис предполагал, что ему придется часто присматривать за младенцем. Оливия работала в колледже или в Британской библиотеке, а Фрэнсис, натуралист с гибким графиком труда, бродил по очаровательным угодьям, считал горлинок и коконы ирид-радужниц, окольцовывал перелетных птиц, отмечал появление соловьев и проверял здоровье деревьев и оленей, эксмурских пони и темворских свиней. Ему нравилась мысль о воспитании ребенка посреди этого всплеска возрождающейся дикой природы, но очень волновала перспектива лишиться уединения. Невнятно поговаривали о том, с каким энтузиазмом Лиззи и Мартин отнесутся к своим обязанностям бабушки и дедушки, но исполнять их они смогут только по выходным, а значит, придется ездить в Лондон, в анклав могущественных Карров. Фрэнсису нравились родители Оливии, он ими восхищался, однако в их благородности и состоятельности было нечто, подрывавшее его самоуважение. Нет, он не жаловался, и в каком-то смысле это было вполне естественно и даже удобно, но его возмутило решение Оливии привезти новорожденного из больницы в старинный особняк, будто ее родной дом автоматически становился и родным домом ребенка, вместо того чтобы всем вместе отправиться туда, где жил он. Почему нельзя прямо из больницы уехать в Ивовый коттедж, а потом, через месяц-другой, привезти ребенка к бабушке с дедушкой, в их огромный особняк? Вот что ему хотелось предложить, но он так этого и не сделал.

Покамест Ивовый коттедж оставался в его единоличном распоряжении. Рассеивающееся уединение, однако же, не предоставляло Фрэнсису той умственной свободы, которая обычно ассоциировалась для него с уединением. Проблема заключалась в том, что сейчас, когда он оставался один, то мысленно уносился обратно, в Калифорнию. Прошло всего шесть недель, но воспоминания о поездке сохраняли невероятную отчетливость воспоминаний детства, будто он жил с ними несколько десятилетий и они сыграли важную роль в формировании его характера. Скорее всего, это было связано с поразительными тихоокеанскими пейзажами Биг-Сура, облаками данаид-монархов, беспрепятственным развитием проекта возрождения дикой природы и особняком Хантера, похожим на бетонную фантазию, смутную грезу, воплощенную в жизнь. Но самым главным был бассейн Хоуп, пронзенный булавкой памяти, как жук в энтомологической коллекции, расправивший под стеклом черные крылья, отливающие зеленью и нефтяной синевой в свете музейных ламп. Фрэнсис безостановочно вспоминал каждый миг и каждое ощущение, которое привело к агонизирующему нравственному триумфу в сернистой воде. Хоуп висела у него на шее, пока он не сказал: «Я не могу… это нечестно…» – и тогда она выпустила его из объятий, будто ненужную вещь, и отплыла чуть подальше, без всякого сожаления или упрека сменив тему разговора. Фрэнсис корил себя, сожалея, что упрекать его почти не в чем. Он не сделал ничего – точнее, почти ничего, – кроме как в своем сексуальном воображении сдался на милость женщины, с которой даже не переспал, хотя ей этого хотелось. Его моральные устои остались на высоте, как у муравья-древоточца, который, под влиянием паразитического грибка Cordyceps , забирается на растение повыше, закрепляется на листе, впиваясь челюстями в жилку, а гриб пронзает его насквозь и выпускает из муравьиной головы свое плодовое тело для распространения спор. Разумеется, Фрэнсис не муравей, и поглощение было неполным, но иногда по ночам оно едва ли не побеждало его, не защищенного ни броней этики, ни любовью к Оливии, а почти полностью погруженного в бессознательное, как гиппопотам, поднимающийся подышать на поверхность реки и тут же возвращающийся к илу и зарослям тростника. В конце концов, Фрэнсис был гомо сапиенс, а значит, рано или поздно обуздает свой ночной разум.