Эдвард Сент-Обин - Двойной контроль [litres]

– Голубей доставят из Колумбии, – сказал Джим. – Там нет Второй поправки.

– Это голуби-преступники, – добавил Хантер. – Насильники и наркодилеры.

– Точно! – расхохотался Джим так, что стакан в его руке задрожал. – А если серьезно, защитники природы и охотники должны договориться между собой: если не останется лесов, которые надо охранять, то не останется и зверья, на которое можно охотиться. Если вы с Фрэнсисом придумаете, как повысить плодородие земли и численность живности, то я готов к вам присоединиться. В принципе, наука – это здравый смысл, облеченный в заумные слова, но, если вы сможете объяснить мне свои задумки простым языком, я под всем подпишусь.

– Отлично, – сказал Фрэнсис. – Да здравствуют простой язык и здравый смысл.

– Сразу видно, свой парень, – сказал Джим, одобрительно кивнув Хантеру.

– Ну-ну, Джим, похоже, у тебя самый поразительный ум на свете, если ты думаешь, что квантовая механика, геномное секвенирование или горизонт событий доступны здравому смыслу, – заметила Хоуп Шварц, владелица еще одного ранчо по соседству с «Апокалипсисом сегодня».

– Видишь ли, Хоуп, у меня действительно самый поразительный ум на свете, – ответил Джим, и стакан снова задрожал в силовом поле его безудержной шутливости.

Джим и Хоуп были старыми противниками в давней войне между либеральными и консервативными ценностями, которая шла даже на самых высших уровнях американского общества, но объединявшее их богатство позволяло им обедать вместе; их антипатия больше напоминала рыцарский турнир без зрителей, а не борцовские соревнования с миллионной аудиторией.

Хоуп, с ее высокими скулами, спутанной гривой светлых волос и в выцветшем джинсовом пиджаке, казалось, вплыла в гости к Хантеру на каком-нибудь альбоме The Beach Boys , будто на доске для серфинга. Ее открытое лицо выглядело на десять-двенадцать лет моложе ее настоящего возраста, а тело обладало пугающей гибкостью. На обеде она сидела, будто на занятиях по йоге, выгнув спину, как натянутый лук, и завязав ноги, будто шнурки. Ей было удобнее сидеть в позе двойного лотоса, чем упираться ступнями в пол. Она отказывалась почти от всего угощения, подаваемого Раулем, и пробовала только крохи самых полезных блюд; на ее тонких загорелых запястьях красовались серебряный браслет с бирюзой и многочисленные фенечки из красных и желтых хлопчатобумажных нитей, которые она зареклась не снимать до тех пор, пока они не износятся сами собой, – символы на удивление большого числа хрупких дружеских связей. Купленное ею ранчо на вершине холма прежде называлось, с сокрушающим буквализмом, «Вершина холма», но Хоуп переименовала его в «Яб-юм», в честь тантрического символа, знаменующего союз между мужским влечением и женской интуицией и изображающего это высочайшее состояние духа в виде изначального сексуального акта; образ совокупления воплощал трансцендентность двуединства.

– А у Фрэнсиса в кабинете висит изображение яб-юма, – сказала Оливия.

– Да, – подтвердил Фрэнсис. – Тибетская танка девятнадцатого века.

– Прекрасно, – изрекла Хоуп тоном женщины у зеркала, любующейся новыми серьгами. – Вы практикуете медитацию?

– Иногда, – кивнул Фрэнсис. – Не очень умело, да и то, если вспоминаю.

– Додзё на моем ранчо освятил далай-лама, – сказала Хоуп.

– Надо же! – удивился Фрэнсис. – Как его занесло в эти края?

– Фонд Шварцев сделал небольшое пожертвование на благотворительные нужды, – объяснила Хоуп. – Мои предки нажили состояние на претцелях, и теперь я отмываю деньги, занимаясь филантропией. А в моем додзё очень благостно. Приходите в гости, помедитируем.

Скажи уже сразу «потрахаемся», подумала Оливия.

– Спасибо, – ответил Фрэнсис. – Только теперь мои медитации не так формальны, как раньше; я стараюсь совмещать их с повседневными делами.

– Это вовсе не неумение, а высший пилотаж, – заметила Хоуп.

– Именно в этом и заключается неумение, – возразил Фрэнсис. – На самом деле мне нужно следить за дыханием и уяснить, что я даже вдохи сосчитать не способен.

Оливии казалось, что они завели какую-то буддистскую песнь китов, непостижимую для непосвященных. Тьфу, вот пусть теперь и живут вместе, душа в душу. На Оливию с новой силой навалилась вся тяжесть беременности. Гормоны разыгрались. Вообще-то, она была совершенно не ревнива, а может, просто раньше никого не любила так сильно, чтобы пробудить в душе Отелло.

А сегодня, в это безупречное утро, хорошо выспавшись, глядя на бабочек, льнущих к безмолвному толстому стеклу, лежа рядом с Фрэнсисом и восхищенно наслаждаясь тем, что она беременна его ребенком, Оливия поразилась яростному эмоциональному всплеску, охватившему ее вчера за обедом.