Эдвард Сент-Обин - Двойной контроль [litres]

Потом Оливия уехала в Хоуорт, а Мартин, за пятьдесят минут до прихода первого пациента, удалился в святилище своего кабинета. Усевшись в старое кресло, он смотрел на летний сад, размышлял о привычке Себастьяна выскакивать туда в моменты особого напряжения, и не мог отделаться от воспоминаний о том, как в детстве Чарли и Оливия бегали по этому саду или как их, совсем маленькими, катали в коляске по лужайке, пока они не уснут, – Лиззи ужасно гордилась тем, что до сих пор не избавилась от коляски, хотя подросшие дети с некоторым беспокойством посмеивались над сентиментальностью матери (для кого она ее бережет?), а потом коляску – не без труда, боком – втиснули на чердак. Эти воспоминания то и дело накладывались друг на друга, пока Мартин заваривал себе кофе у шкафа, в котором, подальше от прожорливых пациентов, прятались маленький холодильник, чайник и печенье.

Что ж, в январе дверь будет заперта, да и Оливия вряд ли захочет гулять с новорожденным по саду в холодные, пасмурные дни. Однако же в солнечное утро она наверняка выйдет на свежий воздух в этот фешенебельный уединенный уголок, в «безопасное место», и внезапно обнаружит, что в цокольном этаже неведомый ей близнец безумно вопит или в диком ужасе прячется за шторами. Другие пациенты Мартина обычно укладывались на кушетку и начинали изрекать спонтанные ассоциации, кто глядя в потолок, кто закрыв глаза, не обращая внимания на приглушенные звуки домашней жизни, долетавшие до кабинета: редкие, еле слышные телефонные звонки или едва различимый стук захлопнутой входной двери. Они вряд ли заметят кого-то в саду, а если заметят, то мельком упомянут об этом, но для Себастьяна, который то и дело вскакивал с кресла или оглядывался, младенец в любящих материнских объятиях станет мощным раздражителем. На текущей стадии терапии детский плач покажется Себастьяну еще одним призрачным голосом, мучительным звуковым сопровождением его истерзанной души. Даже если к январю ему полегчает и он будет в состоянии понять, что это просто младенец, он все равно не вынесет вида того, как ребенка холят и лелеют.

Убеждение Мартина в том, что Себастьян – брат-близнец Оливии, зиждилось на странной гармонии совпадений между сведениями, полученными в ходе психотерапевтических сеансов, и рассказами Карен о детстве брата Оливии. Однажды, ближе к концу отпущенного ему часа, после долгой и в некотором роде общей аллегории безудержного гнева и бессильных нападок – «там, где хранят бомбы… оружие и трупы, пронзенные пулями…» – Себастьян признался, что, когда ему исполнилось восемнадцать, Тэннеры рассказали о его усыновлении, но о матери говорить избегали, упомянув лишь, что она была «дурной женщиной», которая его не хотела, и что жила она «в районе „Арсенала“». В общем, заключили они, если он жаждет с ней встретиться, то пусть ищет ее сам. Загадочный «склад боеприпасов» и «оружейники» в спонтанных ассоциациях Себастьяна оказались не метафорами, а историческими и географическими отсылками. Мартин знал, что Карен жила неподалеку от стадиона футбольного клуба «Арсенал»; знал он и то, что Себастьян с Оливией ровесники и, хотя своей полной даты рождения пациент пока еще не назвал, родился он в том же месяце, что и Оливия; он знал об ожогах, оставленных сигаретами, в рассказах пациента превратившихся в пулевые ранения, и знал, что брата-близнеца Оливии сдали в приют в том же возрасте, что и Себастьяна. Доказательства стучались в дверь, но Мартин отказывался наводить официальные справки о личности пациента, поскольку предпочитал работать с информацией, полученной в ходе сеансов, храня ее в плотно закупоренной колбе психоаналитического процесса. Теперь он задумался, не проще ли разузнать конкретные факты. Кто такой Себастьян – брат-близнец Оливии или нет? Однако же осознание того, что он никогда бы не решился на такой шаг ради Себастьяна, потому что официальная информация внесла бы чужеродный словарный запас в символический лексикон, который они составляли вдвоем, не давало Мартину возможности оправдать желание разведать побольше лишь затем, чтобы удовлетворить свое любопытство и развеять тревогу. Разумеется, можно было обсудить проблему с Лиззи, но и этому Мартин противился. Она была психотерапевтом, а теоретически ему позволялось обсуждать трудные случаи с коллегами, но вдобавок она была его женой и матерью Оливии. Только соблюдая абсолютную конфиденциальность, можно было подвести Себастьяна к осознанию своей внутренней сути, не запятнав ее недоверием и смятением, которые пациент испытывал всю свою жизнь. Безусловно, можно было обратиться за советом в этическую комиссию, но Мартин был ведущим психоаналитиком, и этическая комиссия чаще обращалась за советами к нему.