Эдвард Сент-Обин - Двойной контроль [litres]

– Великолепный тост, – сказал отец Гвидо. – И великолепное вино, – добавил он, отпив глоток.

– Унико, – пояснил Марсель. – Лучшее испанское вино. А посуда тоже сделана испанцем, Пабло Пикассо.

– Пикассо, – повторил отец Гвидо, разглядывая пузатые кувшины-совы на столе и корриду на арене его собственной тарелки, а когда подали еду, танцующие фигуры коз с тяжелым выменем, безмятежные женские лица и мужские профили, как изображения на древнегреческих монетах, постепенно проступавшие из-под стручковой фасоли, гранатов, брынзы, ростбифа и жареной рыбы на блюдах.

Неужели он впадает в эпикурейство? Не грешно ли наслаждаться в окружении этой жизнеутверждающей керамики, в этом роскошном саду, где сквозь парящий мобиль Колдера сверкает море, а по бокалам разливают великолепное вино, будто гостям на свадебном пиру в Кане Галилейской. Да, это не месса, но внезапно он ощутил, что все вино священно; строго говоря, если что и священно, то, наверное, все. Неужели он впадает в пантеизм? А какая разница? Это все из-за Лагерфельда, кардинала, который велел изготовить специальный крестообразный томограф, чтобы следить, как вспыхивают сигналы в мозгу бедняги Игнасио, которому вколачивают гвозди в ладони и ступни; из-за того самого кардинала, который приказал ему украсть чужое.

Марсель объяснил, что Пикассо, склоняясь к коммунистическому мировоззрению, начал массовое производство керамики в городке Валлорис на Лазурном Берегу, чтобы его творениями могли наслаждаться и простые люди.

– Коммунизм – это практическое христианство, – сказал Марсель.

– Да, пожалуй, – согласился отец Гвидо, более или менее готовый принять любую ересь. – За коммунизм!

Он снова чокнулся с Марселем и выпил еще отменного испанского вина.

Марсель показал ему фотографии керамической брони и объяснил, что ее дизайн основан на змеиной чешуе.

Отец Гвидо задумался, почему именно змею сделали эмблемой вечного зла. Ведь змеи тоже твари Божии.

– За змей! – воскликнул он.

После этого тоста он больше ничего не помнил.

Проснулся отец Гвидо в совершеннейшей растерянности. Он так редко покидал монастырь, что абсолютно не мог представить себя где-то еще. Уже стемнело, но за окнами разливалось зеленое мерцание и призрачный громкий голос медленно отсчитывал по-немецки: «Funf… Sechs… Sieben… Acht» [31] «Пять… Шесть… Семь… Восемь» ( нем .). .

На миг отцу Гвидо почудилось, что к нему обращается кардинал Лагерфельд, отсчитывая секунды перед взрывом или еще какой-нибудь ужасной карой, которая вот-вот обрушится на него и на остальных гостей. Потом он вспомнил, что приехал на юг Франции, в гости к синьору Стерлингу, и на него внезапно нахлынул стыд. Воспоминания о том, что случилось после обеда, были смутными, но пронзительными, будто клинки, сверкавшие в тумане. Неужели синьорина Надия действительно уговорила его после наивкуснейшего обеда пойти в спа на массаж? Сердце отца Гвидо сжалось при невнятном воспоминании о процедуре при свечах, о напряженных мышцах, которые синьорина Надия умело разминала сильными ладонями, и о теплых слезах, струившихся из глаз и скатывавшихся по носу сквозь отверстие в массажном столе на лепестки лотоса в оловянной чаше. После того как отец Гвидо оделся, синьорина Надия стала объяснять, как избавиться от проблем с осанкой, расправила ему согбенные плечи и осторожно притронулась к его пояснице и макушке, отчего ему показалось, что он становится выше, хотя на самом деле он был невысокого роста. В тот миг все его сокровенные помыслы превратились в ощущения, будто его тело было канатом, протянутым из центра Земли в бесконечность космоса, по которому разум без малейшего усилия возносится в небеса.

А дальше в памяти отца Гвидо зиял провал. Наверное, он как-то вернулся к себе в спальню и отключился. Он по-прежнему был одет и, очевидно, пропускал какую-то важную лекцию, устроенную радушным хозяином особняка. Ох, как неприлично! Надо как можно скорее присоединиться к остальным гостям. Он торопливо вышел из спальни и по широкой дуге лестницы спустился в холл. Отец Гвидо остро ощущал свою вину, а вдобавок ему очень хотелось пить, но, к счастью, у подножья лестницы стояли два официанта: один с подносом шампанского, которое отец Гвидо пить не собирался, а второй – с бокалами холодного лимонада. Аббат улыбнулся официанту, взял бокал холодной желтой жидкости и жадно опустошил.

– Простите, жажда замучила, – сказал он, возвращая пустой бокал на поднос.