Ахмед Рушди - Кишот [litres]

Даже у Бога есть мама. В этом мы с ним не схожи. Скажу во множественном числе – даже у богов есть мамы. Дева Мария и ей подобные. Адити – мать Индры. Рея – мать Зевса. Если бы я только знал, как добраться до всех этих богов, я бы спросил у них, как это – чувствовать материнскую любовь. Были ли они близки со своими матерями? Вправду ли это блаженство? Разговаривали ли? А может, матери давали им дельные советы, которые те с благодарностью принимали? И обязательно ли класть маме голову на колени?

Еще меня мучает вопрос об изначальном. Есть ли у матерей матери? У божественных матерей? Это сложно. Было ли так, что не было ни времени, ни пространства, вообще ничего, до Рождения, с которого все и началось? Я спрашиваю, потому что у меня есть только он, Отец, у которого, как можно догадываться, тоже был отец, и дед, и прадед… А я… Он создал меня сам, в обход всей этой цепочки, путем этого, как там его… Партеногенеза. Так появляются на свет водяные блохи, скорпионы и оруссиды, так появился на свет и я. Так могут и боги. Дионис был рожден из бедра Зевса. Афина Паллада во всей красе – из его головы. Но он – Отец — совсем не похож на бога. Поймите правильно, я не хочу его обидеть. Просто это факт – он не похож на обитателя Олимпа.

Пора взять себя в руки. Санчо, очнись. Очень может быть, что по ту сторону истории нет никого и ничего. Это все просто иллюзии. Двоение в глазах. Эхо-камера. Дежа вю. Мало ли что еще. Просто это он, Отец, становится эхом самого себя. Видимо, так. Меня устраивает. Все остальное – чистое безумие, т. е. словно я поверю в Бога. А я не собираюсь ни сходить с ума, ни уверовать в Бога. У нас в машине уже есть один начисто сдвинутый старый пердун, и этого вполне достаточно.

И все же оставляю за собой право как-нибудь еще поразмышлять об этом на досуге.

У него явно что-то произошло когда-то. То, что изменило всю его жизнь к худшему. Он прячет это очень глубоко, но я стараюсь доискаться. Приходится нырять на уровень ниже, под всех этих Розанн, Эллен, еще бог весть каких героинь ситкомов, Вупи Голдберг и сериал про автомобильное караоке. Под всей этой фигней из телевизора в его голове запрятано столько прочитанных книг, что даже я говорю об этом, хотя в жизни не держал в руках ничего, кроме журналов с красивыми женщинами во всю обложку – чем меньше на них надето, тем лучше. “Максим”, “Спорте иллюстрейтед”, посвященный плаванью – все, что я знаю о книгах. Для того чтобы быть в курсе интересующих меня событий, вполне хватает. Да и их за свою короткую жизнь я прочел не так уж много. Но у него в башке настоящая огромная библиотека – и что он, спрашивается, с этим делает? Он дни напролет снова и снова смотрит повторы научно-популярных программ о конце света. А еще “Закон и порядок. Специальный корпус”. Да он точно бы втюрился в Оливию Бенсон, читай Маришку Харгитей, если бы уже не съехал на некоей мисс Салме Р., Опре номер два, любимице Америки, очевидно способствующей улучшению демографической ситуации в стране, в особенности среди молодежи.

Копаясь в его мыслях о Маришке, мне кажется, я начинаю нащупывать нить, ведущую к его темному веществу. В той ячейке его памяти, где, как в альбоме на “Pinterest”, хранятся изображения Маришки, есть комментарий. Как и у нее, его мать умерла, когда ему было три года. Но в отличие от погибшей в страшной аварии Джейн Мэнсфилд она просто умерла от рака. Просто от рака. Я не боюсь так говорить, ведь подозреваю, что в силу своей необычной природы не обладаю ни иммунитетом, ни способностью заболеть человеческими болезнями. Так что плевал я на рак с высокой колокольни. В гробу я его видал, вот как. Так я про Маришку – ей было три, а Джейн тридцать четыре. Все случилось на 90-м шоссе недалеко от моста в Новом Орлеане, и наша будущая Оливия тоже была в той гребаной машине. Такое страшно пережить. Я понимаю это. И чувствую, как было страшно ему. Он был в больничной палате, как будущая Оливия на заднем сиденье машины. Может, это и другое. Но похоже. Он держал мать за руку, пока она не испустила последний вздох. Трехлетний ребенок. Когда он понял, что она умерла, бросил ее руку и выбежал из палаты с криком: “Это не она!”

Я вижу его. Маленький мальчик с бомбейского холма. Знаю ли я что-то о Бомбее? Не больше, чем знает он. Смотрю его воспоминания: похороны матери, рыдания отца-художника и его собственное, ни слезинки, молчаливое оцепенение. А потом он теряет свой дом – как только что потерял свою мать; больше никакого Бомбея, отец-художник не в силах оставаться там, где все напоминает ему об утрате, и уезжает на Запад, теперь я вижу Париж. Ребенок хочет обратно. Он так тоскует по дому, что заболевает по-настоящему. Начинаются проблемы с сердцем – тахикардия, аритмия. Ему не нужен Париж. Ему нужна мама. Он хочет к маме и – господи, как они называют эту штуку? Ах да, – кулфи, индийское мороженое. Из лавочки рядом – как там это место? Чоупати. И на площадку в виде гигантского ботинка в этом… в парке Камала-Неру. Ничего подобного рядом нет. Он что теперь, француз? В своей квартире невдалеке от Люксембургского сада они с папой слушают на французском “Дон Кихота” Массне. Ему не нравится быть французом. Отец-художник не в силах совладать с тоской – ни своей, ни ребенка – и вскоре отсылает сына в закрытый пансион в Англию. Я вижу его. Сын тропиков в сердце холодной английской равнины. Он смотрит на нацарапанный на стене его маленькой комнатки расистский лозунг “Убирайтесь вон, чурки!”. Он смотрит на маленького паршивца, которого застал на месте преступления с мелком в руке. А потом я вижу насилие. Он хватает гаденыша за воротник рубашки и ремень брюк, отрывает от пола, колотит и тычет мордой в расистскую надпись. Похоже, тот в нокауте. Он убил этого говнюка! Нет, к сожалению, не получилось. Тот приходит в себя и уползает прочь; впредь он будет тщательнее готовиться. Малолетних преступников, готовых занять его место, хватает.