Богуслав Бржезовский - Железный потолок

Она никогда от него ничего не требовала, никогда ему не возражала, никогда ни в чем не противодействовала, делала все для него, и только для него, беспредельно покорная, до безрассудства преданная, верила каждой его отговорке, его притворной любви.

«Я жду ребенка», — сказала она ему вчера вечером вдруг ни с того ни с сего. И в этих словах не было и тени упрека или горечи. Она просто сообщила.

Он молчал, ждал, что за этим последует. Слезы или укоры. Ничего. Произнесла эти слова и словно забыла о них, словно задумалась о чем-то другом. Он сидел за столом и смотрел на нее, смотрел, как она гладит белье. Знал, точно знал, что это его ребенок, но с непонятным упорством хотел услышать это от нее.

«Францек был на рождестве дома», — сказал он немного погодя и сам устыдился этих слов.

«Да, — кивнула она и поставила утюг на металлическую подставку. — Если хочешь, ребенок может быть его!»

«Ни к чему! — рассмеялся он беспечно. — Он мой!»

Эта мысль пришла к ней впервые еще тогда, в сорок пятом, когда забрали Альфреда. Она осталась в квартире совсем одна и решила, что откроет газ. Запрется в ванной и пустит газ. И надо было это сделать.

Тогда ей казалось, что оба они пришли к финишу, что для обоих жизнь кончилась. И для нее, и для Альфреда. И хотя тогда она почувствовала облегчение оттого, что его нет с нею, что наконец миновали дни безумного страха и тоски, которые Фишар пережил тут, на ее тахте, когда он скулил и был ей просто отвратителен, она приняла решение покончить счеты с жизнью. Из солидарности.

Да, именно тогда она поняла, что жить с ним было бы для нее невыносимо. А жить без него — этого она просто не представляла да и не может представить.

Ольга тогда окончательно одурела, вела все время несносные разговоры, плела что-то о новой жизни, о чувствах, освобожденных от цепей собственности, о денежном рабстве. Господи, и где только она набралась всего этого?

Решила прогнать ее, сказала: раз так, пусть узнает, как можно обойтись без «денежного рабства», пускай попробует пожить при коммунистической свободе. Дура! Спорили, ругались — и, разумеется, в конце концов Ольга осталась дома.

Да что там Ольга! Справилась с нею быстро — пара подзатыльников, и девчонка пришла в себя. Труднее было с Альфредом. Он стал ей просто мерзок. Вдруг она как будто разглядела его, словно раньше никогда не знала. И вместе с тем поняла, что вот таков он и есть, таково его настоящее обличье. Знала и раньше о его слабостях, ее и прежде раздражало его тщеславие, было неприятно его стремление прихвастнуть в компании, привлечь к себе внимание сто раз уже слышанной остротой. Все, все о нем знала и все ему прощала. Считала, что в такое время она ему необходима, считала, что без нее он пропадет, что он слишком к ней привязан. Думала всегда, что он человек большого размаха и, значит, ему не раз придется рисковать да и отвечать за последствия. Но он оказался трусом и мямлей. Как раскис в те дни! И подбородок, его дерзкий подбородок тоже обмяк, все в нем было отвратительно мягким. Тряпка! Растекшийся студень!

Что он может ей объяснить теперь? Она все знает, и ей все ясно. Смит или Шмидтке, черт знает, как его на самом деле зовут, вел хотя бы смелую игру. Но Фишар — просто трусливый, заурядный доносчик. Когда за ним пришли, он упал перед ними на колени. Это был старик, настоящий старик. Он ползал на коленях, как раз в том месте, где она, Марта, лежала тогда ночью со Смитом. Они хищно впивались друг в друга. Мерзость и великолепие! Пожалуй, в тот раз она была еще молода. А через несколько дней она вдруг сразу постарела… Фишар просил, вопил, заклинал, падал в обморок; его втащили в бесчувственном состоянии в автомобиль. А она с той минуты жила — собственно, не жила, умирала — в полной уверенности, что он погиб, что его либо сошлют куда-нибудь в Сибирь, либо тихонько прикончат, что он исчезнет бесследно, в лучшем случае ему накинут петлю на шею. Была уверена, что пришел конец. Он сам ее в этом убеждал длинными, бесконечными ночами, пока за ним не пришли.

«Они не знают ни снисхождения, ни пощады, Марта. Господи, неужто пришел всему конец?» — корчась от страха, шептал он.

Пять ничем не заполненных, опустошающих и иссушающих дней. И вдруг он появился. Снова стоял перед нею. И еще хуже, гораздо хуже ей стало тогда: ведь она ждала смерти, к смерти готовилась! А он снова стоял перед нею у этой постели, вымытый, выутюженный, самоуверенный, с самодовольной улыбкой на лице.