Инна Шолпо - Рукопись, найденная на помойке [litres]

Почему-то воспоминания об этих растениях на какое-то время заполнили ее сознание почти целиком: их названия постоянно вертелись в голове и вызывали странное томление. Она снова и снова пробовала их на вкус: иван-да-марья, львиный зев, кошачья лапка, купальница, мышиный горошек, кукушкины слёзки… А вот лютики Вероника никогда не любила. Что-то в них есть мелкое, тревожное и горькое. И даже само слово немного горчит и смущает.

Вероника заполняет горячей водой чугунную ванну на птичьих лапах, высыпает туда оставшуюся от предыдущих постояльцев ароматную соль и с наслаждением опускается в нее. Прямо над ванной – прикрытое кружевной занавеской окошко, через которое видно небо и сосны на холме. Веронике всегда нравились ванные комнаты с окнами, тогда их действительно можно было назвать комнатами.

Тело Вероники расслабляется, млеет, и неожиданно в ней просыпается странное, почти забытое эротическое беспокойство, легкий, но настойчивый зуд в интимных местах: ее подавленное антидепрессантами либидо напоминает о себе − неожиданно и беспредметно.

Вероника спускает воду, ополаскивается под душем, заворачивается в белое пушистое полотенце и идет в спальню, где долго сидит на кровати, рассматривая свое отражение в тусклом зеркале трюмо.

Старые зеркала умеют льстить. Она видит высокую женщину, не сказать, чтобы стройную, но и не рубенсовских масштабов. Патина скрывает морщинки на лице и дряблость шеи, мягко очерчивает линию полных бёдер, плеч и красивую, аккуратную грудь. Пожалуй, выглядит она не на свои шестьдесят два, а лет на десять моложе. И с чего это вдруг она поставила крест на своей сексуальной жизни? Причем еще раньше, чем стала принимать антидепрессанты.

Вероника с наслаждением вытянулась на широкой, пахнущей лавандой кровати, и той же ночью увидела эротический сон. Ей снилось, что она просыпается от того, что в комнату входит какой-то человек, но не через дверь, а через зеркало трюмо, однако это ее не удивляет и не пугает. Она словно бы ждет его, ждёт давно и нетерпеливо, но делает вид, что даже не замечает, и лежит молча, затаив дыхание. Он наклоняется, откидывает одеяло – а она всегда спит обнаженной – и проводит рукой осторожно и медленно от ямочки между ее ключицами, через впадину между грудями до самой нижней, сокровенной ложбинки. Неуправляемая волна желания захлестывает Веронику, заставляет выгнуться всем телом и стонать уже только от одного предвкушения. От этого стона она просыпается.

Наутро Веронике захотелось сделать что-то для того, чтобы дом почувствовал ее любовь. Она перебрала на кухне бутылки с моющими средствами и нашла очиститель для стекол. Порывшись в комоде, достала какую-то тряпку и принялась мыть окна. Аккуратно и осторожно тёрла – почти гладила − местами треснувшие стекла, чувствуя, как исчезают внутри тревога и грусть последних месяцев… да что там месяцев – лет! Потом полила полузасохшие цветы в горшках, вымыла стакан для зубных щеток и фарфоровую мыльницу в ванной, поменяла губки на кухне. Дому явно не хватало женской руки… Но похоже, что хозяин не интересуется женщинами.

На третий день своего пребывания в Ловиисе, Вероника отправилась на прогулку вдоль моря. Собственно, если не знать, нипочем не догадаешься, что это залив, а не озеро, поскольку изрезанные берега и островки повсюду перекрывают линию горизонта. Но Вероника знала, и поэтому могла представить себе, как скользят где-то там большие корабли, на которых она никогда не плавала: между Финляндией и Эстонией, между Аландами и Сааремаа, мимо Готланда и Борнхольма, через Каттегат и Скаггерак (из глубин памяти выкатывались стеклянными шариками звучные названия) – из Балтийского в Северное море.

Вероника прогулялась по пляжу с трогательными голубыми домиками для переодевания и постояла на понтонном пирсе, вдыхая морской ветер. В прибрежных камышах плавали утки, а чуть подальше – канадские белощекие казарки с длинными черными шеями.

Потом она отправилась дальше – мимо пристани и старых складов, выкрашенных красной фалунской краской, мимо маленького розария с кустами красного и бледно-розового шиповника, над которыми плыл головокружительный запах и в увядающие цветки которых впивались жадные пчёлы. Вероника неожиданно вспомнила, как в детстве, классе в пятом читала «Песнь о Роланде», где о бороде императора Карла говорилась, кажется, что она белее, чем цвет шиповника в апреле. Строки эти когда-то долго ее мучили, наверное, потому, что она впервые почувствовала неоднородность мира: во-первых, шиповник она в своей жизни видела только красный, во-вторых, цвел он в июне. Потом она не раз пыталась найти эти строчки в Интернете в разных переводах – и не смогла. Может, память ее обманула, как с иваном-да-марьей?