Каваи Стронг Уошберн - Акулы во дни спасателей

Кто то кричит, с визгом тормозит машина. Чьи то голоса что то говорят друг другу, потом этот придурок говорит кому то на улице: “Иди в свою машину”. Кажется это творится позади меня. “Мы с братом разговариваем, — говорит придурок. — Он упал”.

Я в основном смотрю в небо, где сквозь серый то и дело проглядывает голубой, но потом на меня падает тень. Придурок наклонился к моему лицу.

— Уже не смешно, да? — говорит он сквозь пивную отрыжку.

— Спасибо, — говорю я и замечаю боль, такое чуство что у меня лоб толщиной в десять дюймов, наверное шишки вскочили. Язык как дохлый кит. — Идеально, — говорю я.

— Больной ублюдок, — говорит он, уходит и остается только небо.

Я закрываю глаза. Кто то подходит спрашивает вам помочь, потом другой голос, женский, говорит: “Мы на набережной возле автобусной остановки. Да. Видимо, драка. Он весь в крови”.

Тот первый голос снова спрашивает вам помочь. Я не открываю глаза и просто слушаю.

Приезжает скорая, но никуда меня не увозит, у меня только синяки ссадины и шишки, мозги в порядке. Ссадины мне заклеивают прямо там, дают пакет с каким то холоднющим гелем чтобы я прикладывал к шишкам, самому не вериться но я сажусь на следущий автобус. Когда я захожу водитель замечает мое разбитое лицо но даже бровью не ведет. Полно свободных мест, я сажусь на солнечную сторону и откидываю голову на обвисший подголовник. Воняет из пепельниц, старая виниловая обивка скрипит когда я ерзаю на сиденье. В салоне гаснет свет и мы уезжаем из Хило.

Боже, пожалуйста, дай мне забыть эту зиму. Декабрь, безобразный конец семестра. Мы с Вэн как чужие в нашей комнате, общаемся с помощью самого краткого словаря, на который только способны, отвечаем односложно. Стараемся быть в комнате, только когда другой там нет. Каждый раз, когда мы вынужденно делим друг с другом этот пятачок, мне кажется, будто меня душат, так? Мы изо всех сил пытались рассинхронизироваться, одна пришла, другая ушла, а вместе, только когда выключен свет и пора спать. Экзамены по векторному анализу, физике колебаний и волн, непройденные материалы висят над моей головой, как окровавленный нож гильотины.

Посреди всего этого ада позвонила мама. Всё кончено. Ноа больше нет. Дин обнаружил оползень, заканчивавшийся на краю отвесной скалы, под которой море: вот так погиб Ноа. Нам остались только его рюкзак да рваный ботинок. Я говорила по телефону с мамой, говорила по телефону с папой, говорила по телефону с Дином. Сказать друг другу о жизни нам было нечего. Разговоры заполняло пространство тишины. По-моему, мы сосредоточились на дыхании. Вдох-выдох, потом еще раз. Каждый день я билась над словами и символами в домашних заданиях, тех самых заданиях, что должны были дать мне возможность чего-то добиться, кем-то стать; мир же вокруг, который я считала незыблемым, рухнул. Не было больше Вэн. Не было больше Ноа. На очереди университет. Да и пусть.

Но экзамены я в итоге как-то сдала. Причем все.

Теперь зимние каникулы. Дин вернулся в Спокан, надолго ли, сам не знает. Денег на то, чтобы слетать домой, у меня нет. То есть, как бы это сказать, их нет, но они есть, я могла бы оплатить билеты кредиткой, если бы не лазила по горам, не покупала всякую ерунду для учебы и едва не превысила лимит. Зимой билеты на Гавайи стоят кучу денег, даже из Сан-Диего. В общем, сейчас эти сраные зимние каникулы, для начала я выпрашиваю себе несколько смен в “Романском стиле”, и очень удачно: в первый же рабочий день, буквально накануне того, как меня должны вышибить из общаги, я знакомлюсь с официанткой по имени Кристи. Она подрабатывает на стойке регистрации в хостеле для вчерашних европейских школьников, одержимых мечтой посмотреть Америку в целом и Калифорнию в частности. Нищих студентов из соседнего кампуса в хостеле не ждут, но Кристи сдает мне койку до конца каникул, причем дороже, чем это стоит, а если хозяин спросит, что я тут делаю, она ответит, что я вот-вот съеду. Обычно в середине рабочего дня я сажусь на автобус и еду на пляж. Дрожу под поцелуями холодного солнца, когда туман рассеивается над песком, или торчу в хостеле, а щедрая европейская молодежь, немыслимо белобрысая, одуревшая от счастья, что попала в Америку, угощает меня едкой выпивкой. Я ем саймин, дешевые хлопья, блюда из долларового меню, которые покупаю двойными порциями и складирую в холодильнике. Один из уборщиков посуды в “Романском стиле” собирает для меня остатки еды. Полюбуйтесь-ка, папа с мамой, как я машинально выучилась крутиться, годами балансируя с вами на краю финансовой пропасти.