Каваи Стронг Уошберн - Акулы во дни спасателей

Наши желудки полны горячих макарон и острого тунца. За едой мы обсудили тропу, потом вкратце рассказали о себе. Они вышли на несколько дней раньше меня, собирались пересечь все долины до самой Пололу [119] Самая северная долина в цепи эрозионных долин у восточного побережья Гавайев. , но на второй день пути тропа стала настолько неухоженной и размытой, что двигаться дальше они не рискнули, опасаясь погибнуть. Они из Германии, пробудут на Гавайях еще полторы недели, потом посетят кое-какие места на материке, а оттуда неспешно домой, в Мюнхен. Саския (так звали женщину) призналась, что очень хотела увидеть вулкан, спросила о моем “детском времени” на Гавайях. Она жевала с открытым ртом, почесывала подмышку, она была блондинка, и все равно я, глядя на Саскию, видел Хадиджу, не потому что они похожи, а из-за того, как ее присутствие влияло на Лукаса: казалось, воздух между ними полон невидимых нитей, которые соединяют их друг с другом. Даже если один встает, чтобы поставить тарелки на покосившиеся полки или пойти облегчиться, чувствуется, что все внимание второго сосредоточено на нем. В этом я узнал нас с Хадиджей и Рикой, воспоминания нахлынули, громоздясь друг на друга, и вот уже я играл в пул с Хадиджей перед самым закрытием усыпанного пеплом бара, смотрел, как она склоняется над столом, как, сосредоточась, приоткрывает губы, как ее пальцы направляют кий, — те самые пальцы, которые смахивали ресничку с глаза Рики, когда мы возвращались с пикника в парке, пропахшие сэндвичами с индейкой, ленивые, пропитанные полуденным солнцем.

И я почувствовал, что вспомню их еще не раз, что их отсутствие останется во мне, как соль под кожей, вытопится из пор и засаднит в глазах, когда мне меньше всего того хочется.

— Там что-то есть. — Слова Лукаса выводят меня из задумчивости.

— Что? — спрашиваю я.

Саския нежно обращается к нему по-немецки, Лукас отвечает ей шутливо, возвысив голос на добрую октаву.

— Что-то в этой земле, — поясняет Саския. — Она и человек, и животное, и другое, не знаю. — Она кладет голову Лукасу на плечо. — У нас нет веры, — говорит она мне, — но мы оба считаем, что это место вроде такого.

И меня охватывает пьянящее чувство счастья. Если уж эти двое что-то чувствуют, если уж они думают, что эта земля особенная…

— Да, — говорю я, — здесь что-то есть… — И начинаю рассказывать, слишком быстро, слова срываются с губ, не коснувшись мозга, я выпаливаю все, что хотел сказать о том, как чувствую себя здесь. Наконец ловлю себя на фразе: “Это может сделать лучше весь мир, правда? Если за дело возьмется правильный человек”.

Они улыбаются, но как-то вопросительно, приподняв брови, недоуменно наморщив лоб. Все, что было между нами, вдруг кажется мне банальным.

— Постойте, — говорю я, хотя никто ничего не делает. — У меня идея.

Я вынимаю из рюкзака пакетик разноцветных карамелек, аккуратно разрываю, предлагаю Лукасу и Саскии. Оборачиваюсь к рюкзаку, достаю укулеле, открываю футляр.

— Вы слышали наши песни?

Я снова протягиваю им конфеты, каждый берет по одной. Лукас кладет карамельку в рот, хмурится, что-то говорит Саскии, и она тут же выплевывает конфету в ладонь, жестом велит ему сделать так же, подходит к окну и сквозь дырку в стекле выбрасывает конфеты в темноту.

— Мы можем послушать песни, — говорит она, — но такого больше не надо, — она показывает на пакетик карамелек, — пожалуйста.

Я смеюсь.

— Это всего лишь конфеты, — говорю я. — Разве у вас в Германии нет конфет?

Саския достает из своего рюкзака плитку темного шоколада в красивой обертке, разворачивает фольгу и отламывает всем по дольке.

— Вот, — произносит она, — мы это делаем правильно.

— Что ж, дайте нам ваши песни, — добавляет Лукас. Глаза его блестят. — И расскажите об этом месте.

Я поднимаю руку, чувствуя все и сразу, от призраков древних воинов до настоящего момента. То, что у меня во рту, касается моего языка и расцветает, темное, сладкое, горьковатое.

Наступает утро, я просыпаюсь в углу хижины, во влажном кармане спального мешка. На рассвете лачуга выглядит хуже: почерневшие доски, от половиц тянет сыростью, вьется гнилостный парок, потолочные балки в ошметках птичьих гнезд изогнулись, провисли. Столик, который накануне вечером, когда мы за ним сидели, казался достаточно прочным, качается, белесая столешница покоробилась. Гниль проела в потолке дыры, и когда облако над головой рвется на части, сквозь эти дыры бьют косые лучики белого света, рассыпаются по стенам и полу.