Василе Василаке - Пастораль с лебедем

— Ну да. А вы знали мою маму, да простит ее бог?

— Я ведь ее крестила…

— Так я ее сын — Серафим!

— Это ты, кум Серафим!

— Да. То есть нет. Сын Серафим, сын Серафим из Поноарэ!

— Ох, да-да, — качает старуха головой. — Помню я, как крестницу Елену хоронила, — и старуха согнулась, оперлась подбородком на посох. — Да, похоронили ее без попа, поп-то сбежал с немецкими турками…

Оцепенел Серафим, окаменел человек. Кричит:

— Как же так? Если вы были на похоронах, как же вы не помните? Вспомните, я от горя так плакал, что свалился в могилу…

— Никто… неправда… Хотя… постой, оставался еще, да, был и кум Серафим… Потом, после этого, была я и на его похоронах. У него было поле в долине Елены, а жена его, Кристина, оплакивала его, а сколько жил — проклинала: «Чтоб лопнули твои глаза, в поле-то не идешь, как и я не иду, а идешь к Елене, к разлучнице, а то все село ее не насытило!»

— Да ведь у меня отца не было… Я отца своего не видел!

— Ох, и как хотели они ребеночка! Помню, жаловался мне, бедный: «Назвал бы я его Серафимом…» И у него счастья не было — умер, не родив ничего…

Опять оцепенел Серафим, опять растерялся человек.

«Ох, да что ж это еще такое? Что говоришь, старая? Как же так: нет меня, бабушка? Где ж я тогда? Как же так, или я не семя человеческое? Что же я такое? Как же так, и у матери моей детей не было?! Кто ж тогда я? Как же меня нет, если я есть, вот я! Понимаешь ли, что говоришь, бабушка?»

Стоит столбом перед ней Серафим и уже не знает, что говорить, что делать, и как схватится руками за голову: «Так чей же я, если я есмь!»

— Бабушка, слышишь, бабушка! Я же муж вашей внучки!

А старуха словно потеряла рассудок, все одно и одно твердит, свое:

— Вот, вот… Вот так и говорила бедная Елена: «Если б он у меня был, я б его женила, я б его хозяином сделала, чтоб был, как все люди». А умерла, бедная, без рода, без семени!

И ни с того ни с сего заплакала старуха…

Хорошо, что Замфира вышла из-за дома с охапкой фасоли, а то Серафим уже и не знал, что делать. А старуха в своем одиночестве безнадежном, в своей беспросветной старости молит небо:

— Боже! Услышь меня, прибери меня, боже! Боже, почему ты не даешь и другим столько дней, сколько трав на земле, чтобы видели и понимали они, сколько не поняли!

Слышит это Серафим, и жалость его разрывает, и говорит он:

— Замфира, есть в тебе хоть капелька души? Скажи ей что-нибудь, утешь ее, бедную.

Как будто и не слышит его Замфира. Говорит:

— Молчи, бабушка! Скажи, чего хочешь?

Но молчит старуха, и Замфира опять за свое дело — распластала коврик, кладет фасоль и давай чистить. Садится Серафим рядом и говорит:

— Значит, ты меня бросила?

А Замфира:

— Да, бросила…

Снова спрашивает ее Серафим:

— Ну, а потом?

— Что потом? — спрашивает Замфира.

— Говорю: вот ты меня бросила… Хорошо. А после меня кого еще бросишь?

Молчит Замфира, а про себя говорит: «Знаешь что…» А тут, будто с того света, подает голос старуха:

— Мария… А Мария…

Испугалась Замфира.

— Нету мамы… Мама умерла, что с тобой, бабушка?

— Добрый человек, а листья зеленые есть еще на деревьях?

А эти двое словно очнулись и глядят вокруг пристыженно. Мол, живем мы и не замечаем каждый день: то ли зелен, то ли высох лист, ибо живем, ибо умираем медленно.

А старуха как старуха — уже совсем согнулась и говорит:

— А что солнце сильно остыло… Совсем остыло…

Спрашивает тогда Серафим:

— Ну, что скажешь, Замфира?

— Так я сначала постараюсь кого-нибудь найти, а уж потом бросать буду.

Слышит это Серафим и выпускает фасолины из рук, и куда, вы думаете, они падают? — не на ковер, а в траву.

— А мне, кого мне бросить?

И тут нашло на Замфиру не поймешь что — и злость, и любовь, и смех, и насмешливость, и спрашивает с любопытством:

— Скажи-ка правду: почему женился на мне, а? Потому что жалел или потому что любил?

— Если знаешь сама, зачем спрашиваешь, Замфира… Когда любишь, тогда и жалеешь… Или ты не видишь, женщина: все люди так… Весь мир как ком-клубок — мужчина и женщина, муж и жена… Тогда мы — кто же? А то мама моя бедная, будь ей земля пухом…

— Кого это слышно у нас? С кем говорите? — ожила опять старуха, будто дитя от сна.

Кричит тогда Серафим:

— Я это, бабушка! Я, внук ваш!

Не слышит старуха, а тут еще Замфира возьми да заплачь. Одна слеза на белую фасолину падает, другая — на черную.

А тут и старуха как застонет, как завоет в своем воображаемом одиночестве: