Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Сзади другая кумушка на ухо нашептывает:

— Интере-е-есно-то, ой! Пускай мой теперь дома сидит, а я сюда, в клуб. Чего не наслушаешься, девки, как в люди выберешься. Помнишь, Ивгеня Петреску велела: «Полно вам у плиты топтаться да у корыта. Женщина — свободный человек! Приходите, бабоньки, в клуб почаще, а мужья пусть по хозяйству и за детьми доглядывают, покрутятся с наше. Учиться здесь будем, на женсовете. Без грамоты, говорит, ты хуже слепого кутенка. Мы право имеем! Не станет муж пускать — на собрание вызовем, за-дадим нахлобучку. А начнет спьяну дома безобразить, тоже управу найдем. Стенгазета на что? Пропесочим скандалиста, да! И пугнем, коли не исправится: возьмись за ум, а ежели задуришь, так не с нами, с прикурором разговоры будешь разговаривать!» Как думаешь, соседка, Патику отвертится? Стружку-то с него крепко сняли…

Евгения Петреску — личность в селе известная. Муж пришел с войны инвалидом, двух сыновей с фронта не дождалась, осталось пятеро ребятишек, мал мала меньше. Выбрали ее депутатом в сельсовет, не успели оглянуться — Евгению в райисполком выдвинули, народным представителем. Дома ее теперь не застанешь, забежит переночевать, да и то впопыхах, еле поспевает кусок перехватить на ходу. Чуть свет уж ее и след простыл — дел невпроворот, заботы общественные, нагрузки, ведь вдобавок Петреску председатель женсовета, за всех женщин в селе заступница. Ни одно собрание без Евгении не проходит, ни одно заседание не объявят закрытым, пока не скажет слово Евгения: «Правильно, товарищи! Считаю, решили по справедливости и присоединяюсь… я — за! и голосую…»

Все про всех ей известно, советует, наставляет, будто для того на свет появилась, чтоб не дать тебе свернуть с пути истинного. Всегда Петреску среди первых, с инициативой работает, с огоньком — и на госзаем агитирует, и на сдачу хлеба, молока, шерсти… Сама Евгения тоже рада бы дать, да неоткуда взять: семья ее из сельской бедноты, муж-инвалид, пятеро ртов, в доме шаром покати. Получает от государства спецпособие, сельсовет помогает на карточки отовариться ситцем, мылом, а когда и мучицей…

Сельчане, как водится, послушают агитки, проголосуют и по домам, у каждого своих забот хватает. После суда повстречались два кума, те самые, что позавчера со сверлом в руках угощались винцом и про Кирпидина с Рарицей догадки строили, — так вот, лет двадцать назад один, сдвинув шапку набекрень, вопросил:

«Ну и как оно?»

«Ты о чем?»

«О чем… Все о том же. Как тебе Игденя-депутатша?»

«А что, складно чешет, как по-писаному. Но и Патику за словом в карман не полезет, лихо отбрил: «Почему, говорит, мужу портки не постираешь? На детей своих полюбуйся, женщина! Слоняются оборванцами по селу, немытые, заброшенные… В детдом их сначала пристрой, потом агитируй».

«Вот и я говорю, дожили: бабы верх берут!»

«И слава богу, кум. Знаешь, чего я надумал? В жизнь не угадаешь».

«Чего надумал-то?»

«А того. Командовать им охота, так? Командуйте на здоровье, бабоньки, а мы все дела побоку, все заботы — с плеч долой!» — и ухмыльнулся в усы: «В мою шапку кукушка еще не снеслась…»

Вон куда кум завернул! Не «надумала» вовремя Евгения, в пылу борьбы за освобождение женщин села Леурда, что в первую-то голову их мужья свободу почуют.

Судебное заседание шло своим чередом. Вызвали, наконец, и депутатшу дать свидетельские показания, ведь Тасия сразу в женсовет прибежала плакаться, а оттуда уж в милицию. Начала Евгения с того, как сынки ее старшенькие кровь проливали, чтобы жизнь была мирная, и если товарищ судья хочет знать ее мнение, то Патику — отсталый элемент.

— Скридон! — обратилась она к подсудимому, укоряя, словно теща: — Не стыдно, Скридон? Попросил бы прощения… Да другой на твоем месте в ногах бы у жены валялся, руки целовал и перед товарищами судьями повинился, ведь люди добра желают, все ради твоей пользы. Чем гордишься? Не заноситься бы тебе, голубь, а снисхождения просить, Скридон, к тому и с государством по хлебу не расчелся, долги на твоей шее, по причине, что документы попортил… А ты как себя понимаешь? Ты — уперся… Я так скажу: человек, у кого перед обществом совесть нечиста, он и в семье буянит. Взял жену побил, да еще пряжкой, железной! Она же плакала, Тасиюшка твоя, а ты не пожалел, Скридон, потому что об дурном думал, как сам, видать, человек ты испорченный. Товарищ агент исправно службу блюдет, а ты — раз-два — ремнем хлестать, как жандарм старорежимный. И суду тут перечишь, выставляешься!