Василе Василаке - Пастораль с лебедем

У ворот кладбища трое Сынджеров умасливали Бану:

— Зря ты шумишь, Василе. Разве тебя другой конец ждет? Будь человеком, сделай доброе дело, укрой его до утра на кладбище. А уж мы в долгу не останемся, не обидим…

Давно бы так. Стоило посулить мзду, ворота отворились. По длинной узкой колее телега проехала к маленькой сторожке, туда и перенесли солдата. В углу сторожки навалена немудреная дворовая утварь, отслужившая свой век, — сломанные цапки, погнутая лопата или серпок, выщербленный топорик — чем могилку подправить. А вокруг трава разрослась, все кладбище заплела-заполонила. Она тоже подтрунивает над жизнью, как ее братец-ковыль, как Василе Бану, когда по утрам потягивает парное молоко из-под откормленных мохнатых коз.

Завтра эта жирная веселая трава распахнет свои ладони для Аргира. Она оплетет его, обовьет, лизнет холодным собачьим языком… И поведает в тиши, что так же рассеяна по земле, как неприкаянное цыганское племя. Как у тебя, цыган, нет у нее крыши над головой, ни бога нет, ни кладбищ, и некому отпевать на похоронах. Но теперь, солдат, не разлучат вас осколки и пули, снаряды и даже гром небесный. А ты забудешь свой цыганский бубон, забудешь собаку, верного друга на путях-дорогах, трава и обнимет тебя, и оближет по-собачьи, как требует ваш стародавний обычай.

Опустилась ночь… Каково сейчас тем неузнанным, ненайденным, неизвестным, кого разметало по земле невесть где на третий день войны? Кто обнимает их — ветер, темень, дождь, луна? Или черно-зеленая под луной трава? Кому оплакать их бесприютные души на Днестре, на Буге, на Дону?..

Может быть, это для них когда-то одинокий пастух сложил «Миорицу»?

В кладбищенской сторожке разгорелась лампадка. Правда, сейчас Василе Бану не до стихов, да и не слыхал он никогда этой баллады. Маленькими сверлящими глазками ощупывает солдата.

Сторожка крошечная, тесная, строили ее, что называется, с миру по нитке, на скупые крестьянские гроши. Подслеповатое окошко с ладонь величиной почти не пропускает света, даже в полдень в комнатушку не проглядывает солнце, и в полутьме тихо потрескивает лампадка.

— Э-э, братцы, плохо дело, — рассудил наконец Бану. — Он, может, не из простых большевиков, а какой-нибудь политрук. Прибегут из примарии с обыском: «Что за покойник, показывай!..» Я, значит, по вашей милости укрывательством занимаюсь? По головке не погладят…

Никому и невдомек, что у сторожа на уме. Он заметил отличные, новехонькие сапоги на ногах Аргира.

Знаете, при таких договорах ни к чему лишние уши. Отозвали Василе за сторожку, подальше, вглубь, за деревья. Братья Сынджеры и Георге Лунгу стали что-то доказывать — окружили, руками размахивают. Голоса доносятся, а слов не разобрать. Зато Бану отвечает громко, призывая и нас в свидетели, и кресты, потемневшие от времени…

— Вот именно потому, что война! — не сдается он. — И у меня ответственность, потому как я на службе! А службу надо справлять, хоть ты генерал, хоть сторож. Ты сообрази, если немецкий патруль заберет, что я скажу — это мой племянник?!

— Господи, — перекрестилась тетя Наталица, — как быть-то? Куда мертвым деваться? И с нами что будет…

Тут Сынджеров осенило: ведь кладбище для Бану — это его лавка! Не будь кладбища, из чего гнал бы он свой самогон? И в один голос:

— Брось, старик, мы отвечаем, вали все на нас, понял? А не найдется у тебя стаканчика чего-нибудь покрепче? Тащи-ка да наливай, некогда канителиться…

Как чисты и красивы были мы на взгорье! Ковыль и бездонное небо над полями, и знойное солнце, и в лучах его бессловесные овцы рядом с «греховодницей» Анной-Марией… И дурачок наш Прикоп со своими гранатами и противогазами, и проклятия тети Наталицы, глупенькое, наивное мое рвение, горестные причитания Мэфтулясы, о которых никто и не вспомнит…

Кто же плетет эту невидимую паутину из ханжеских слов и слез, вздохов и исповедей?.. Запутались мы в ней и, как видите, разорвал тенета всего-навсего стакан водки. Пришли на кладбище, глянь — «лавка». Куда еще завернешь по дороге душу поуспокоить, чтоб не воевать больше с миром и людьми? Ясно, сюда постучишься, где утешением вечное «такова жизнь»!