Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Второй:

— Враки! Он один сидел, чтоб мне не сдвинуться с этого места! Только как его закрыли снаружи, он — хлоп — и себя изнутри закрыл.

Третий:

— Не дойти мне до дому, если он всю ночь не просидел с мамой Надеждой! Я вам говорю!

И втолковывали друг другу, что все-таки дыма без огня не бывает, но и после всех разговоров расставались с тремя разными мнениями, в которых еще оставалось девять неясностей, а если вокруг столько неясного, что же голове делать — баклуши бить, что ли?

Ворожба и проклятие? Эхе, многое случалось на этом свете, а что, в конце концов разве не добирались до сути?

— Что это я слышал, Ангел, правду ли говорят?

— Что именно?

— Что был у тебя большой спор с Серафимом?

— У меня?! Какой спор?

— Да у крестной Надежды в доме…

Услышав такое, Ангел хмурился и, если сидел за столом, отодвигал от себя миску, обиженный.

— Баде, тебе что, жалко этого куска мамалыги?

— Прости меня, пожалуйста. Я что… ничего… Что я плохого сказал? — терялся хозяин.

Но Ангел к нему еще и еще:

— Как вы можете говорить, что я хожу в дом к этой кривой, ведь у меня иконы всюду, даже в сенях, развешаны. За кого вы меня принимаете?

— Пойми же, бре, я говорил, что другие говорят. Село говорит, сам же Кирикэ…

— Умники вы у меня. Нашли человека — Кирикэ!

Тогда человек-хозяин начинал себя укорять: «Так мне и надо… Приглашаешь человека к столу, человек, можно сказать, тебе добро делает, пасет твою корову, а ты шпионишь за ним, тьфу!»

— Ну и глуп этот Кирикэ, прости меня господи! Да бросьте, Ангел, ешьте, не то остынет… — просила жена. — Э-э-э, как послушаешь всех…

— И правда, женушка… Дай Ангелу с собой в поле брынзы. — И про себя думал: «Цыган любит брынзу. Правильно я сделал…» И добавлял: — Как там у вас в активе, Ангел?

— Нормально, — отвечал пастух, который из ликбезовца уже стал агитатором, — посмотришь, какой порядок наведем мы в этом селе!

— Замечательно, Ангел, ей-богу!

Приходили новые времена, и люди, большие и малые, говорили, стоя у ворот:

— Вот это техника, вот это порядок!

Колхоз покупал тракторы и машины, и почти в каждом доме слышно было радио, и почти все село затянули провода. Люди были рады, особенно молодежь. И то сказать, чего тебе еще надо, если музыка задаром играет прямо в доме? Только те, что постарше да потемнее, еще сомневались:

— Что, и вам, кум, протянули?

— А как же? Что я, не такой, как все?

— Кум, а не пахнет тут политикой? — спрашивал какой-нибудь глухой дед.

— А хоть и политика, уж раз она к нам приходит, значит, за делом. Как же иначе? Разве не видишь, по столбу еще два провода идут…

— Ну и к чему они?

— То есть как к чему? И этого не понимаешь? Нет ламповых стекол, вот и тянут электрику.

Ну, а Ангел есть Ангел, все тебе скажет, но зайдет разговор о Серафиме — молчит, словно в гробу, будто их дело вовсе и не кончилось.

— Слушай, Ангел, скажи правду, скажи, потом и мы тебе кое-что скажем… Как кончился спор?

— Сейчас покажу тебе спор, — злился Ангел, — на ногах не устоишь… — И обиженно: — Или мало, что я вам скот пасу? Или мало, что я вам слуга? Хотите еще, чтоб я вам почтой стал или радио?

— Да бог с тобой, бре, что ты… — И решали про себя, что узнают все через Кирикэ или через маму Надежду.

Известное дело, что правда, то не кривда — дом мамы Надежды редко когда пустовал теперь: то там посиделки, то старики буквам учатся, такое уж время. В одном только загвоздка: как подступиться к этой старухе, если каждый день говоришь ей: «Целую вашу правую, крестная!»

Да и как же иначе, ведь в этом селе она всех принимала и всем пуп перевязывала… И то сказать, как не уважить человека, который своими руками вывел тебя в этот мир — будь он хорош или плох, все же мир он и ты в нем цветочек-пуп!..

Однако нашелся один бессовестный, не выдержал, зашел к маме Надежде и так, в шутку вроде, начал:

— Мама, крестная Надежда, это правда, что говорят… то да се… мол, Серафим с вами…

А старуха — будто ее ошпарили:

— Ай, бесстыжая твоя рожа! — И открыла свою дряблую шею и выдернула с нитки что-то похожее на засушенный гриб и плюнула на него, ибо, да простят меня, была у нее такая привычка. — Видишь ты это или не видишь? И не стыдно тебе, дылда? Вот он твой пуп, на! Если бы я его тебе не обрезала, стоял бы ты сейчас здесь, дубина стоеросовая?

Вот и поди попробуй после всего этого что-нибудь ей скажи!

А тут еще получилась история с девушкой одной — понесла она неизвестно где, неизвестно от кого и пошла к бабе Надежде со слезами, с деньгами, готовая последнюю рубашку отдать, только бы дала старуха ей зелье — выбросить плод. Несчастная ее судьба, потому что только открыла она рот: «Добрый день, мама Надежда, как поживаете?..», а старуха как вышла на улицу с мусором в руках, так вместо того, чтобы ответить, давай ее поносить, та чуть от стыда не сгорела.