Василе Василаке - Пастораль с лебедем

— Все равно твой Кручяну виноват, — перебила его жена, — зачем путался у Хэрбэлэу под ногами? Сам, небось, метил в председатели. Или из-за племянницы своей Анжелы, дочки Сирицяну. Помните, какой скандал раздул Георге — в девушках прижила от Хэрбэлэу ребенка! Анжелка и уксус пила, и негашеную известь, и кору дуба в водке, ничего не помогло — родила. Георге первым шум поднял: позор, руководитель обесчестил девушку! А сам крутил шашни с Руцей-Волоокой… Ну родился человек — что за беда, кому он мешает? Дочка Сирицяну в сынке души не чает, одевает чистенько, будто у нее принц, а не байстрюк…

Бабушка жениха слушала-слушала и вставила словечко:

— Ох, и длинные стали воскресенья… Все без дела сидят, вот где беда, оттого и байстрюками полно село. Раньше, бывало, набегаешься, к вечеру ног под собой не чуешь, а теперь разве кто устает?..

Жених сидел, подперев ладонями лоб, и не слышал их речей, как не замечаешь обычно журчания воды из-под крана. Вспомнилось ему шумное колхозное собрание осенью пятьдесят девятого года.

В тот вечер в клубе яблоку негде было упасть. Кто не пробрался внутрь, теснились в коридоре, облепили крыльцо, ждали на улице, что передадут из зала, а зал молчал. Люди сидели и ждали: что будет? Надо было ответить коротко и ясно — «да» или «нет» — на вопрос районного начальства:

— Дорогие товарищи! Прошу высказаться, подходит ли вам товарищ Хэрбэлэу как председатель колхоза? Или не справляется?

Сотни людей сидели или стояли, подпирая стены, а выступил, конечно, неугомонный Кручяну. Разбил Хэрбэлэу в пух и прах, разоблачил промахи и левые махинации, называл по бумажке цифры — чтобы люди воочию убедились, как председатель развалил и разорил хозяйство.

— И не это самое страшное, товарищи, — сказал он в заключение, — хозяйство можно поднять. Хуже всего, что он поступает как вредитель — землю совсем погубил. Где прежние урожаи? Весь район нам завидовал, или забыли? А теперь сами прокормиться не можем.

Кручяну говорил с места, из глубины зала. Под конец решительно выбросил вперед сжатый кулак и выкрикнул:

— Не подходит! Чего спрашивать, ребенку ясно, какой он хозяин. — Он поворачивался к сидевшим вокруг него колхозникам: — А вы чего молчите? Языки проглотили? Скажите свое слово!

Сельчане помалкивали, будто воды в рот набрали. Вроде бы и согласны, но никто словечка не проронил. Видит Георге, народ ни с места, как телега после дождя, и опять попросил слова. Дали, само собой… В президиуме довольно переглядывались, председатель собрания не мог нарадоваться: обсуждение идет активно, протокол заполняется. В зале повеселели. Пока Георге пробирался сквозь толпу к президиуму, взъерошенный, уже поседевший в свои тридцать с небольшим, вокруг шушукались: сейчас он окончательно сотрет в порошок выскочку Хэрбэлэу!

Георге остановился перед сценой, словно запнулся в нерешительности, промолвил еле слышно:

— Ну что ж, сами напросилась… скажу как есть! — будто подбадривал себя, и легко вспрыгнул на сцену.

Зал оживился, зашелестел, точно ржаное поле под вечерним ветерком, кто-то из президиума ободряюще пригласил Кручяну: «Пройдите к трибуне», — видно, начальство подумало, что Георге выскажется от имени всех. Но он замешкался, смутился, обернулся к столу президиума, показав рукой на кашляющие и шепчущиеся ряды, как ученик, которому мешают отвечать урок:

— Вот я говорю-говорю, а им на все наплевать. Выходит, я пустобрех?

Сказал и вздрогнул, как щенок, на которого перед грозой капнули первые дождинки. Поглядел по сторонам, пожевал губами… По залу снова прокатился шум — заволновались ржаные колосья, невтерпеж было ждать: не тяни, Георге, задай перцу! А он — нет, размяк, ссутулился:

— Так-так, молчите… Какие же вы дураки, господи… Значит, подходит вам болван Хэрбэлэу? В самый раз годится, да?

Махнул рукой, отвернулся и бросил на ходу:

— А-а, по Сеньке и шапка!

Ни обиды не прозвучало в его словах, ни мстительного злорадства — казалось даже, он не к залу обращается, а сам с собой говорит, да и то понапрасну: подумаешь, мол, пуговица отлетела — пиджак-то на плечах.

По рядам побежали смешки, кто-то даже захлопал, как на веселом представлении. Вместо возмущения: нахал нас оскорбляет! — по привычке просто не приняли его всерьез: «Это не мы дураки, а вы на пару с Хэрбэлэу гроша не стоите, дармоеды». Если бы Георге еще маячил на сцене, подпустили бы шпильку в его адрес, но он, сгорбившись и не глядя по сторонам, протиснулся к выходу и зашагал прочь от клуба, как римский император Цинцинат, что ушел из сената прямиком в поле, к плугу и своим волам.