Татьяна Перцева - Город уходит в тень

Тоже повинность. Хорошо, хоть мальчиков не заставляли штопать.

И, кстати, в мое время не было липучек вообще, и появились они через много лет. Слово «липучка» имело немного другое значение. И обуви на молнии тоже не было. Она появилась в шестидесятых. Потому только шнурки. Бантик завязать — этому учишься быстро. А вот зашнуровать правильно… опять сидим пыхтим. Пока шнурки через все дырочки правильно проденешь. Да еще и шнурки, как назло, стягиваются таким узлом, куда морскому. Тогда приходится зубами. И сюда же относятся калоши. Ох… снять их полбеды. А снова надеть… Если я приходила домой, снимала ботинки вместе с калошами. В школе было хуже. Тогда сменки не было. Мы приносили в школу мешки для калош, снимали их и клали мешки в специальные клеточки — отделения внизу вешалки, стоявшей прямо в классе. Гардеробной тогда тоже не было. Как же мы потом их надевали… тяжкий труд. Они упорно отказывались налезать.

В мое время (и очень долго потом) нужно было хоть раз в неделю отпарывать, стирать и пришивать воротнички и манжеты школьной формы. В классах постарше манжеты уже не носили. Но воротнички оставались. Не помню, были ли подворотнички у мальчишек. Одно время у них была серая форма, слизанная с формы реального училища.

Так что детство было трудным. Почти рабским. Но мы как-то выжили. И, главное, до сих пор считаем, что оно было счастливым.

Сегодня начало зимы.

А мне представляется, что где-то, в благословенном городе, весна-весна-весна…

Урюк цветет. Миндаль цветет. Фиалки…

На Восьмое мне дарили фиалки. Сейчас бы скупить всю корзину, зарыться носом, да так и сидеть.

Лечиться от тоски, безысходности, душевных ран.

Я помню времена года по цветам. Скажем, май у меня твердо ассоциируется с бульденежем, ирисами и последними горными тюльпанами. Самыми простыми — красными, уже привядшими немного: края лепестков будто загрубели и завернулись внутрь. Такие букеты из трех цветов продавались на Алайском перед Первым мая. Бульденежи с ирисами. Тоже самыми простыми. Фиолетовыми и синими. Теми, что сегодня распускаются, завтра увядают…

Это май моего детства. Потом распускается лилейник, цветы которого тоже держатся один день. Таких простых ирисов и оранжевого лилейника было полно в любом дворе. И в нашем, конечно. А дальше розы, белые лилии, какие цветут только там, очень нежные, фарфоровые, с необыкновенным ароматом, ромашки… Весна.

А мне лет девять. И всех распустили на каникулы. Кого по лагерям, кто еще дома болтается. Я из тех, кто болтается. И хронически не привык находиться… нет, не в лагере. Иногда мама покупает путевку в санаторий. Но я всего однажды досидела до конца срока, и то потому, что в Чимган так просто не приедешь. Родители даже по выходным не приезжали. Далеко. А так… приедет папа, я из него всю жизнь веревки вила, разноюсь, расплачусь, он меня увозит. Главное — претерпеть мамин гнев, зато я дома! И давай шататься по окрестным дворам. Изнывая при этом от скуки. Когда еще удастся раздобыть новую книгу. Будят нас рано. Под вопли «Кисло-пресно маляко» все равно не уснешь. Иногда мама берет, но очень редко — страшно боится бруцеллеза. Правда, ходят одни и те же молочники. Чаще мужчины, чем женщины: ведра тяжелые. И таскают они эти ведра от дома к дому. Но, думаю, живут они недалеко. Потому что даже у нас на улице и на соседней Обсерваторской были коровы. Посреди города. Коровы. Были. Я их и навещала. Вваливалась к соседям и требовала показать корову.

Одна корова жила в большой семье на другой стороне Малясова. Длинный голубой забор рядом с домом Наташи Данильянц (угловым) … Бабушка, дедушка, мама, две девочки, одна моя ровесница Оля. Позже выяснилось, что отец девочек — еврей, живет в Израиле, и девочки уехали к нему. А в то время все держалось на торговле молоком. Дед, угрюмый старик (или мне тогда казалось, что старик), по словам мамы, заламывал огромные цены. Но она покупала: молоко было хорошим. Почему я запомнила ватник и обрезанные сапоги? Чего только не хранит память!

Корова была черно-белой, в детстве я вообще не видела коров другой масти. Стояла она в сарае, на подстилке из сена, и была абсолютно мирной. Меня, так и быть, к ней подпускали и позволяли гладить.

Вторая корова жила на Обсерваторской за углом, второй дом. Хозяевами была узбекская семья, и я напрашивалась в гости к одной из дочерей. Эта корова жила почему-то за деревянной клеткой-перегородкой, где земля была усыпана исрыком, такой травой, которую жгут от сглаза.