Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Наша литература дала русскому народу весьма ответственное звание: народ-богоносец. По отношению ко всем слоям населения выдача подобного паспорта была не совсем справедливой. Как известно, и правящие круги, и рабочие, и мужички оказались в критический последующий период нашей истории далеко не богоносными. Во времена революции массы крестьян и рабочих были похожи на богоносцев так же мало, как в Средние века банды, грабившие Византию, мало походили на крестоносцев.

А если некоторые признаки богоносцев у нас все же можно было найти, то прежде всего у интеллигенции. Хотя и заблуждаясь, хотя и неумело, а иногда даже против соизволения Божьего, она несла Бога в душе; ее деление на правых, на умеренных, на левых происходило не по линии выгоды или устроения личного благополучия, а в большинстве случаев чисто идейно, с благородной мечтательностью. Без сомнения, многие интеллигенты нашего времени вели свое духовное происхождение от Манилова, через его подросшего образованного Фемистоклюса, хорошо знавшего город Париж.

Чутко воспринимая все веяния в политической и социально-экономической области, интеллигенция стремилась развить в себе чуткость вообще ко всему новому, модному, и, готовясь к роли правящего класса, спешно расширяла свои горизонты. Некоторые, под водительством Мережковского, старались воспитать дух на заседаниях Религиозно-философского общества усиленным богоискательством, пытаясь уловить присутствие внецерковного общего Бога на диспутах и в чтении протоколов предыдущих собраний; другие, более поверхностные, готовились к будущей руководящей роли в стране на спиритических сеансах в волосолечебни-це на Невском проспекте при содействии медиума Гузика 141 141 Ян Гузик (Guzyk; 1875–1928) – польский медиум; до революции устраивал «магические сеансы» в России. ; третьи уходили с головой в изучение образцов западных демократий, мучительно обдумывая, что лучше применить в будущей России: неписанную английскую конституцию, или писанную французскую; четвертые черпали духовные силы для деятельности в новых течениях литературы, живописи, музыки.

А в этой последней области ломка отжившего старого, действительно, шла полным ходом, и отставать от нее передовому человеку было немыслимо. Подобно тому, как в политической жизни рушились остатки былого самодержавия императоров Николая Павловича и Александра Третьего, так в области высшей культуры исчезало и самодержавие Пушкина, Гоголя, Тургенева – под давлением новых художественно-демократических образцов.

Пушкин – примитивен, банален. Тургенев – устарел. Достоевский – писатель криминальных романов. В живописи не только «передвижники», но и «Мир искусств» – перестал отвечать утонченному вкусу. Интеллигенты благоговейно внимали Валерию Брюсову, обещавшему, что его новые книги будут гигантской насмешкой над человеческим родом, что в них «не будет никакого здравого смысла». А любители звуковых переливов в поэзии цитировали Федора Сологуба:

Однако, декаденты и символисты были довольно умерены. В литературе и в живописи они соответствовали кадетским оппозиционерам в политике. Социалистам же – эсерам, эсдекам и большевикам – новые поэты и художники могли показать свое духовное сродство только полным революционизированием форм и содержания искусства. И в результате появились футуристы, эгофутуристы, представители «заумного» творчества.

Помню – перед самой войной – незабываемый вечер, данный Маяковским и его сподвижниками в зале Тенишевскаго училища. Нарядившись в желтую кофту и приколов к костюму цветок совсем не в надлежащем месте, Маяковский декламировал какой-то из своих поэтических шедевров, кажется, это:

Затем, после Маяковского, основатель Литературного общества «317» Хлебников декламировал:

Вслед за Хлебниковым выступил некто, кажется, Крученых, уже окончательно левый, судя по стихотворению, начинавшемуся такими словами:

В общем, все это было прекрасно, искренно, задушевно, нисколько не напоминая Пушкина, и потому награждалось дружными аплодисментами. Однако, что оказалось самым замечательным и знаменательным на футуристическом вечере, это – заключительное слово самого Маяковского. Подойдя к рампе, он обвел присутствовавших презрительным взглядом и произнес: