Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Трудно в кратком очерке изложить то, что происходит в дальнейшем. Держа в одной руке нитку, а в другой иглу, я с затаенным дыханием начинаю приближать их друг к другу. Если нитка движется быстро, то иголка останавливается, замирает на месте, и в самый момент соприкосновения резко, вдруг, отворачивается в сторону. Вместо отверстия нитка попадает на непроницаемую массу метала. Если же, наоборот, останавливается нитка, а иголка идет ей навстречу, нитка сама начинает прибегать ко всяким уловкам, чтобы ни за что не попасть в ушко. То она топорщится и горбится, подражая верблюду; то изгибается, виляя в разные стороны; то сворачивается в кольца, чтобы кинуться назад или уйти далеко вбок.

После первой попытки, обычно продолжающейся не менее часа, я делаю легкий перерыв и даю отдых глазам. Варю себе крепкое кофе, чтобы восстановить силы, выкуриваю папиросу и только после этого возвращаюсь к работе. Как разумное существо, я хорошо понимаю, что, если хоть раз сдаться на милость своеволия вещей и не настоять на своем, никогда мне не быть франтом и не носить всех нужных пуговиц на пиджаке и на панталонах.

И, вот, наконец, к наступлению ночи, упорная человеческая воля и гордый разум побеждают. Бунт вещей подавлен, нитка вдета. Я полный хозяин положения. И тогда, хотя я и надеваю на ноги мягкие туфли, чтобы никого не тревожить, однако, нижние жильцы все же могут слышать, как я оживленно хожу взад и вперед по комнате. Это я – шью. Втыкаю иглу в пуговицу, отхожу на два метра в сторону, к концу комнаты, чтобы затянуть нитку; затем возвращаюсь назад, втыкаю иглу с другой стороны пиджака, опять отхожу…

И работа кипит.

Нет, в самом деле: как, раньше, когда-то все казалось мне простым и ясным в нашем психофизическом мире! Сидел я в удобном своем кабинете, спокойно читал, например, «Критику чистого разума» Канта; отлично разбирался в формах познания, в законных пределах рассудка, в непостижимости «вещи в себе и для себя»…

А теперь, вот, сижу Бог знает где, разбираюсь в сущности ложек, чашек, кофейников, пуговиц. И вижу, как трудно иметь дело не столько с «вещью в себе», сколько с вещью для нас.

Смотрю я с любовью вокруг себя на наших русских людей, всегда бодрых, всегда подвижных, при всяком возрасте продолжающих с достоинством честно трудиться. В то же время не унывающих, не теряющих хорошего расположения духа… И удивляюсь:

Как изменились времена!

Куда делась жалкая чеховщина начала нашего века? С вечным ее нытьем и брюзжанием? С анемичными скулящими сестрами? С бестолковыми дядюшками и племянницами, от безделья тоскующими о небе в алмазах? Нет сейчас ее. Как рукой сняло. Есть усталость, есть горечь, бывает нередко изнеможение. Но для тоски, слава Богу, не хватает свободного времени.

Коренным образом изменилась наша психика также и по сравнению с прошлым веком. Спору нет: хорошая была тогда жизнь. От излишней сытости уже в сорок лет можно было получить удар. Приятно помечтать об этом счастливом существовании наших дедушек и бабушек, читая чьи-нибудь мемуары. Но во многом мы ушли от этих предков так далеко, что кое-что перестали сейчас совсем понимать. Вот, хотя бы, например, вопрос о молодости или о старости…

Не странно ли?

В первой половине прошлого века зрелая юность начиналась у нас с четырнадцати лет и кончалась около двадцати. В двадцать лет человек становился совсем взрослым и после двадцати лет начинал уже увядать, делаясь к тридцати годам вполне пожилым.

И в самом деле: жизнь к двадцати трем годам была уже прожита. Арифметика, геометрия и алгебра известны. Древние языки выучены. Некоторые новые тоже. Физику человек проходит. Историю – одновременно. С классической литературой ознакомился… И после этого – жизнь, как посмотришь с холодным вниманием вокруг, – такая пустая и глупая шутка…

А если взрослый двадцатидвухлетний мужчина успел за свое долгое существование еще влюбиться, побывать на балах, где-нибудь закусить или выпить, – конечно, им овладевал английский сплин, или русская хандра: