Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Теперь я в городе – герой. Все меня знают. Но мы с Алексеем Викторовичем решили не оставаться здесь, а думаем ехать в турне по всей Македонии. Так и быть, пусть несчастные жители воспользуются случаем ознакомиться с великим русским искусством, пока мы с Каненкой не вернулись в Россию. Правильно?

Долго прожив на этом свете и достигнув совершеннолетия для поступления в «Русский Дом», перестал я верить в точную науку и в ее объяснения явлений окружающего мира.

По-моему, неточная наука гораздо глубже.

Почему, например, академические психофизиологи считают, что для всякаго психического процесса необходимо присутствие нервной ткани и ее скоплений в спинном хребте или в черепной коробке?

Принято думать, что всякая мысль обязательно требует сопутствующей работы головного мозга. Есть мозг – есть мысль. Нет мозга, нет мысли. Хирургия в своих трепанациях будто бы подтверждает это неопровержимо.

Между тем, такое предположение выводится только по аналогии. A умозаключения по аналогии, как известно, считаются в логике не особенно ценными. Вот, в анатомических театрах студенты обычно удостоверяются в существовании мозга у каждого человека на мертвых головах каких-нибудь несчастных бродяг, людей без рода, без племени, без всякаго положения в обществе. Но разве это доказательство для других слоев населения?

А современные министры, дипломаты, политические или общественные деятели? Кто их трепанировал? Кто препарировал, когда человечество освобождалось от них?

Нет. Как мне кажется, одушевленность и мысль это – нечто ни от чего не зависимое. Нервная ткань, только иногда присосеживается к ним, чтобы придать вопросу больше научности. Ведь, никто из верующих не предполагает, что у бесплотных духов имеется мозг, мозжечок, симпатическая нервная система. А, кажется, бесплотным духам отказать в одушевленности и в мысли никак невозможно.

Вот, разберемся хотя бы слегка в психологии обычных физических явлений, или даже простых обиходных искусственных вещей нашего быта.

Возьмем, например, тучи. Самые обыкновенные тучи. Казалось бы, нет у них никаких органических признаков: ни нервов, ни легких, печени, ни даже почек. А, между тем, спросите любого огородника: имеют ли тучи свой характер, привычки, хитрости – и он твердо ответит – да.

Я сам лично помню, как пришлось мне разводить огород во время голода в годы последней войны, когда Гитлер на Востоке освобождал от большевиков русский народ, отбирая у него хлеб, а союзники поддерживали бодрость мирного населения Запада, сбрасывая на него бомбы.

В эти самые времена я именно и убедился, что тучки небесные, вечные странники, вовсе не такие милые существа, какими их представляют поэты и художники. Так как огород мой находился далеко от воды, то во избежание поливки выбирал я обычно благоприятный денек, когда все небо заволакивалось прекрасными тяжелыми тучами, и торопливо начинал сажать рассаду или что-нибудь сеять. Не нужно таскать тяжелых леек: благодатный дождь – вот-вот – сейчас все обильно польет. Но только окончу я работу, удовлетворенно взгляну на небо с надеждой на его помощь… И тучи, вдруг, начинают быстро расходиться в разные стороны. Одна останавливается за одной горкой, другая – за другой. Третья садится на скалы в соседнем ущелье. И все с любопытством следят: что я предприму дальше.

С легкими проклятиями и с тяжелым кряхтением начинаю я таскать воду из далекого водопроводного крана. Куртка и панталоны – в воде. Ботинки – в липкой грязи. Часа два тянется этот каторжный труд. Чтобы как-нибудь скрасить его, я усиленно начинаю думать о прежней жизни в России, о том, какое жалованье я тогда получал, сколько получал бы теперь, если не было бы революции…

А когда работа окончена, когда рассада напоена влагой до самых корней, а грядки с семенами обильно орошены несколько раз, – картина сразу меняется. Из-за крыши соседней виллы показывается одна тучка. Из-за железнодорожной насыпи – другая. Туча, отдохнувшая на скалах в ущелье, торопливо срывается с места и держит прямой курс на мой огород. Та, которая стояла за горкой, уже значительно обросла водяными парами. Она прикрывает солнце своими рыжими волосами; за волосами появляется ее искаженная серая физиономия, покрытая вдоль и поперек глубокими синими морщинами; а за головой следует громадное, опухшее от водянки, безобразное туловище. Проходит всего минут пятнадцать, двадцать… Вокруг сгущается мрак. Откуда-то, точно спросонья, срывается ветер… И в окружающем воздухе раздается, вдруг, оглушительный дьявольский хохот. Это – гром. Тот самый гром, в котором наши ученые, увлекаясь изучением атмосферного электричества, не доглядели психологической сущности; его несдержанной грубости, злорадству и полного презрения к барабанным перепонкам высшего животного мира.