Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

– На какие средства уедешь-то! – вздыхает Катушкин. – А вам, кстати, ваше превосходительство, в лавке помощник не нужен? Я могу, честное слово. С радостью.

– Эх-хе… Где там помощник! Я сам, дорогой мой, не знаю, к чему себя в лавке приспособить, а вы – помощника. Вы что умеете-то? Какое ремесло, занятие?

– Какое? Всякое!

– А все-таки… У меня есть знакомства. Я бы, пожалуй, переговорил с сербами.

– Буду очень благодарен, ваше превосходительство… – радостно конфузится Катушкин. – Специальности особенной, конечно, у меня нет, ваше превосходительство. Я – консисторский чиновник. Но потому мне и легче: что ни попадется – все равно. Скажу правду – за беженское время у меня такая философия образовалась, что не человек должен иметь свою специальность, а наоборот, всякая специальность должна иметь своего человека.

– Ну, а техническое дело, например? – строго удивляется Шутилин. Ведь, вы же, черт побери, не полезете под автомобиль починять машину, если ничего в ней не смыслите?

– Как сказать, ваше превосходительство? Если буду очень голоден, полезу. Я, вот, в позапрошлом году, таким образом, на шапирографе в Скопле печатать начал. Шесть месяцев служил…

– Хорошо, а если я вас порекомендую, а вы, вдруг, меня подведете? Что тогда?

– Не подведу, ваше превосходительство, будьте покойны.

– Садовником, например, вы можете быть?

– Садовником? Отчего же! Если самостоятельно, без надзора со стороны хозяев… Да не сразу, а, например, через сутки… Могу.

– Хо-хо! Ну, попробуем. Ладно. Я Джурджевича спрошу. Он большой русофил. Только, что у нас за город. Сами видите: дрянь. Никому ничего здесь не нужно… Все лишние. То ли дело Америка. Или Париж. Там всякому занятие найдется. Всякий какое-нибудь скромное, а все-таки место получит. И какие специальности, доложу вам! Товарищ мой по полку – полковник Кутицин, например, на какую должность попал: в зоологическом саду присматривает за боа констриктором… Где вы в Сербии найдете боа констриктора? А в Гамбурге, на этом звере отдельный русский человек кормится. Вы, вот, смеетесь, а я вам, господа, скажу: – если бы мне такого констриктора да динар тысячу в месяц – поехал бы. Честное слово! Я животных очень люблю. А что он боа – это его дело. Моя лавка не змея, а посмотрите, как меня душит!

Каненко, занятый в начале обеда вычислением гонорара, который он должен был получить с хозяина кафаны за роспись стен, пессимистически отнесся к надеждам Катушкина.

– Ничего здесь не найдете, могу вас уверить, – уныло произнес он, принимаясь за второе. – Я целый год бьюсь, нигде никакой службы. Слава Богу, портреты догадался писать, кое-что заработал… А будь у меня свободных динар пятьсот, шестьсот, ей Богу бы все бросил, в Белград уехал бы.

– Ну, вам с портретами хорошо! – вздохнул Катушкин. – Будь я художником, я бы им показал. Всех разрисовал бы, подлецов.

– Ну да… Попробовали бы. Я не только предлагал, убеждал. Иной раз к насилию чуть не прибегал. И все-таки не желают. За весь год только два заказа и было приличных: у срезского начальника и у председника. А остальные – всегда со скандалами. С недоразумениями.

– А что? Не похожи?

– Если бы! Наоборот: слишком похожи. Одна купчиха в окно недавно полотно выбросила. Не понравилось.

«Мне, – кричит, – такой “слики” не нужно! Я такого урода мужа каждый день вижу! Он должен быть молодой. Красивый! Без лысины! А это что? Обезьяна!»

– Ох-хо-хо… – насупился Катушкин, забарабанив по столу пальцами. – Тут, как видно, действительно, того… Пропадешь. Не заняться ли хиромантией, черт возьми?

– А вы умеете?

– В молодости знал. Погодите: что я еще в молодости знал? Лобзиком выпиливал. Ну, это не пройдет: деньги нужны. В шахматы играл… На пузыре… Фокусы показывал… Да! Фокусы. Не показать ли им фокусы, в конце концов?

Лицо Катушкина прояснилось. Он с надеждой оглядел всех нас по очереди.

– Фокусы? – подозрительно уставился на Ивана Степановича Шутилин. – Какие такие фокусы?

– Да разные… Многое забыл, но кое-что до сих пор помню. Исчезновение серебряной монеты, например. Сжигание платка… Яйца, как курица, нести могу. Палка сама у меня в воздухе держится.

Не найдя в нас особого сочувствия, Катушкин утих. Я с тревогой смотрел на него и не знал: как теперь быть? Денег взаймы он согласился взять всего пятьдесят динар, причем заявил, что с завтрашнего дня обедать не будет, если не подыщет занятия. Что же касается Шутилина, то едва ли его протекция быстро поможет.