Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Постепенно приходят обедающие. Заполняются столики. А со стороны сада, вдруг, раздаются крики, горячий спор, и на террасу поднимается весь красный, возбужденный Каненко.

– Что такое, Алексей Викторович?

– Я брошу! Это черт знает что! Ради экономии согласился… писать только зеленой и красной… А теперь уже в сюжет вмешивается! Требует, чтобы по пустыне для оживления медведь ходил! На фоне пирамид! Со сфинксом!

Наконец-то для Катушкина, а значит временно и для меня, есть пристанище. Соседка художника сдала комнату, и комнату, сказать правду, уютную. Одно неудобство – нельзя пользоваться шкапом, комодом и вешалкой: все занято хозяйскими вещами. Воспрещено, кроме того, умываться внутри – нужно ходить к колодцу, чтобы не брызгать на пол. И, наконец, попасть в комнату можно только через другую, жилую, где возле двери стоит кровать.

В ожидании вечера, пока спадет жара, я сижу у окна, печально гляжу на пустынную улицу.

Как странно: и светло, и жарко, и солнце светит, а как будто – в гробу. Или, быть может, это мираж – и ничего нет? Ни улицы, ни раскаленной извести замкнувшихся ящиков, ни загара румяной черепицы под небом? Среди вывороченных камней мостовой пытается расти трава – как поэт в условиях демократической жизни. И никого вокруг. Только напротив, у рыжих ворот, в мирном соседстве пятнистый кот и дворняжка с утомленным опущенным ухом.

– Простите, это вы изволили приехать из Белграда? К господину Катушкину?

Передо мною внизу, у окна, странная фигура в шубе с поднятым воротником. Бледное старое лицо с заостренной русой бородкой, пытливые чуть испуганные глаза, мягкая виноватая улыбка, как у подчиненного. Получив подтверждение, незнакомец просит принять по важному делу и через несколько минуть сидит против меня, вытирает лоб серым платком.

– Вам, наверно, жарко в шубе? Такой день… Душный…

– Да, да, ничего… не беспокойтесь. Я положу на стульчик… Сюда. В прошлом году, когда жил в Митровице, украли ее, знаете… Слава Богу, полиция нашла. Вот теперь и не расстаюсь. Единственное, что осталось… От всего.

Он осторожно вытягивает руки, откидывает шубу на спинку, любовно разглаживает.

– Вы курите?

– Премного благодарен… «Сава»?

– Да, к сожалению. Приходится самые дешевые…

– Хе-хе! Да что уж. Конечно, приходится. А не то было бы, ежели войну, например, выиграли бы. Константинополь бы взяли. Вот покурили бы! Только, все же, я думаю, простите, вы это для видимости… Хе-хе!

– Что для видимости?

– А «Саву»… Чтобы в глаза не бросалось. Мне генерал Шутилин уже изволил все рассказать. Обнаружит…

– To есть… что? Не понимаю.

Незнакомец придвигает стул, кладет мне на колено руку, таинственно понижает голос:

– Регистрируете?

На лице у него страшная сложность: лукавство, радость, тревога, надежда, пытливое ожидание, страх разочарования.

– Помилуйте! Кого?

Он вздыхает. Снимает с колена руку. В глазах радость тухнет.

– Скрываете! Значит – в секрете пока. Ну, что-ж! Подождем. Только, я вам скажу, напрасно вы людей мучаете. Какой может быть секрет из того, что человеку на родину хочется? Не запишете сейчас, все равно после снова приедете. Извольте карандашик… Не трудно, ведь: Федор Никитич Степанов. Второй гильдии, своя торговля в Ростове, на Большой Садовой. И два дома… На Таганрогском один. Бумажку можно и эту, после с нее в книгу впишете. А что секретничаете, ваше дело, конечно. Может быть, так и надо, нам отсюда не видно.

– Федор… Никитич, – говорю я, сочувственно беря собеседника за руку. – Даю вам честное слово, что никакой регистрации у меня нет. Я просто – по частному делу. В гости. Записать мне не трудно, но какой толк? И куда? Вы ведь знаете, наверно, что у нас существуют различные организации…

– Вот то-то и есть! – нервно выпрямляется Федор Никитич. – Организаций много, а я никуда не вписан! О чем же я хлопочу? Об этом! К колонии в прошлом году приписался, а в нынешнем – правление вдруг упразднили, ссуды никто не получает. И я – как в воздухе: вишу! По газетам читаю – все уже, каждый на своем месте – инженеры с инженерами, офицеры с офицерами, профессора, педагоги, чиновники внутренних дел… Придется двинуться – все вместе дружно поедут. А я? Так мне здесь и оставаться прикажете? Одному?

Проходит около часа, пока я ввожу Степанова в курс всех беженских дел. Как оказывается, он многое знает, почти обо всем слышал от членов местной колонии. Но по природной своей подозрительности – никому не верит, хочет точно все знать из первоисточника, из столицы. И когда мы кончаем беседу, и я, как будто нарочно, встаю – он вместо того, чтобы прощаться, вытаскивает, вдруг, из глубины шубы толстую рукопись.