Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Уже скоро полночь. Я лежу на двух катушкинских корзинах возле открытого окна в сад. Генерал в углу, под лампой, кончает починку ботинок, которые ему нужно сдать утром заказчику.

А Катушкин еще сидит в столовой, внимательно следит за картами, на которых ему гадает генеральша.

– Хлопот, хлопот, без конца, – слышится участливый старческий голос. – Какой-то пожилой господин имеет что-то против вас, интригует. И, как будто, в связи с этим перемена жизни.

– Опять? – раздается громкий испуг.

– Да, перемена… И дорога. Утренняя. Сначала известие, как будто неприятное, но после – хорошо. Дорогой кончается.

– Ох-хо… Неважно, если дорогой кончается. Ну, а деньги будут, не видно?

– Деньги есть. И довольно большие. Но не оттуда, откуда ожидаете. Неожиданные. Бубны и девятка пик.

– Неожиданные! Кто же это пришлет неожиданные? Странно! Я, вот, ошиканных уже три недели добиваюсь, в Кичеве ждал, здесь теперь жду. И вдруг… Завтра скандалить пойду, честное слово. Главное, знаете, в финансовом отделе здесь заведующей глухой. Я ему втолковываю, а он ни в зуб. Кричу на ухо, что получить хочу, голодаю, – никакого впечатления. Помощник уверяет, что пока бумаги не разыщут, все равно и на ухо кричать бесполезно, не стоит напрягаться.

– Вы давно из Белграда? – спрашивает меня генерал, наклонившись над небольшим куском кожи и срезая полукруглым ножом тонкие слои по краям.

– Недели две.

– Правда, что союзники дают двухсоттысячную армию и разрешают формирование?

– Не думаю… Едва ли.

– A мне писали из Парачина. Один полковник, очень осведомленный.

Генерал поднимает башмак, осматривает возле лампы, насаживает на металлический стержень, начинает постукивать молоточком.

– И Германия дает деньги, – продолжает он в перерывах. – Как только получит от Америки заем… Ах ты, Господи, криво! Они, ведь, с большевиками в дружбе для видимости… Против французов… Ну-ка? Еще немного… Теперь же, когда Франция уступила, они решили это… Порвать… Не даром регистрация наших офицеров производится. Не спроста. Может быть, весной в России все будем.

У генерала при последних словах – морщинки счастливой улыбки. Он откладывает в сторону сплющенный молоточек, снимает с висящей на стене доски один из мелких инструментов, начинает заделывать кожу. И говорит. Осенью хуже начинать военные действия… Лучше, когда хватит мороз… Главное силы нужно – на Киев… Один отряд обязательно – к Одессе, для обеспечения тыла…

Керосиновая лампа всхлипывает. Дразнит кого-то в стекле желтый язык. И в углу, на обрубках деревянных ног, корчится тень от склонившейся над колодой фигуры.

– Главное, ведь, ядро. А потом – снежный ком… Население… Войска… Партизаны…

Не то шепот, не то бормотание. Не для меня уже, для себя. Будто радостные руки, во мраке нащупавшие лицо желанного будущего. Рисунок мысли на воздушной синеве веры в небо.

– Петенька, кончай родной!

Они уже спят. Генерал на своих ящиках, Катушкин на полу. А эти ужасные корзины подо мной не позволяют шевельнуться, на каждое движение отвечают хором сухих негодующих криков. Кроме того, что делать спине с узлом от крепко стянутых накрест веревок?

Окно в сад открыто. Я сижу в темноте, уныло опустив голову на подоконник, смотрю на деревья, в которых запутались звезды. Ночь душна. Где-то мерцают зарницы. Небо у горизонта поднимает сонные веки, пробужденным взглядом обещает грозу. И знойным гимном цикады заполнили воздух, зовущие, ожидающие, торжественно-радостные.

– Сядем на скамейку… Я устала. – Узнаю голос генеральской дочери.

– А они спят?

– Видишь: темно.

Молчание. Хруст песка, шуршание ног. В небе с золотой нити сорвался метеор.

– Я что-нибудь придумаю. Увидишь. Неделю, две, и уедем. Владимир Андреевич устроит.

– Вот так бы… Уснуть… В белом домике… Расскажи дальше… Про белый. Цветы будут? Да?

– Будут… Весь сад. И от ворот – по дорожке. На лестнице – каменные вазы… Огромные.

– С розами?

– Вьющимися. И колонны. Обвитые. Мелкими. Красными.

– Розовыми.

– Розовыми… Он возвращается с работы. К вечеру. Сходит с экипажа, быстро идет… А она на лестнице. Ждет.

– Нет, уже на дорожке…

– На дорожке, да. Он целует ручку, берет за талию, идут… Смотрят в глаза…

– Она вся в белом… В скромном… И на шее жемчужная нить. Вошли?

– Вошли. Дверь закрылась. Он ее схватывает, прижимает…

– Нет, нет, сначала чай! Сначала пьют чай… Стол нарядный. Все фарфоровое, хрусталь. И птифуры… Фрукты… Много. Она из серебряного чайника наливает…