Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Как мне кажется, теория относительности покойного Эйнштейна именно дает полное объяснение указанному парадоксу.

В книге с кратким изложением своей теории Эйнштейн говорит: «Часы в движении идут медленнее, чем находящееся в покое». Время для неподвижного и для движущегося тела протекает неодинаково. Если гипотетически взять двух людей и одного заставить сидеть на месте, а другого непрерывно передвигать в пространстве с определенной скоростью, то по окончании опыта окажется, что летавший провел в своем полете только один год, a сидевший на месте просидел тридцать, сорок или пятьдесят лет.

Вот это-то эйнштейновское понимание времени и объясняет загадку. Когда наши предки сидели на месте, и часы их спокойно стояли на камине, каждый год у них равнялся одному году. Старость приходила согласно правилам, установленным лучшими писателями-классиками.

А теперь, после того, как мы выскочили через окно в Европу за границу, и непрерывно стали носиться по пяти частям света взад и вперед, наши часы-браслеты на руках по Эйнштейну пошли значительно медленнее.

Для других, неподвижно сидящих, прошло тридцать пять лет.

А для нас, вечно меняющих место, значительно меньше. Для профессоров – двадцать, для шоферов – десять, для совершающих турне цыганских певиц, для актеров и для женихов, быть может – всего пять.

И я твердо уверен, что при такой относительности – попади мать тургеневской Зинаиды или толстовская старая графиня Ростова из своего неподвижного сидения в прошлом веке в наш нынешний эмигрантский водоворот, да начни они бегать все дни по клиентам своего мезон де кутюр, да стучать на машинке, да дежурить по ночам у больных, да в придачу готовить дома обед, стирать, гладить, подметать, мыть посуду, и ко всему этому слегка недоедать – какая метаморфоза произошла бы!

Какую чудесную линию приобрела бы помолодевшая мать Зинаиды!

Какой очаровательной женщиной оказалась бы сорокалетняя графиня, совершенно забыв и о своей старости и о своем старушечьем смехе!

A пятидесятилетний Павлик Дольский, превратившись из грузного бездельника в подвижного представителя автомобильных шин, конечно, уже не торопился бы жениться и не совещался бы с врачом, а наоборот: до шестидесяти лет присматривался бы к невесте, чтобы окончательно решиться на брак. И попутно смеялся бы над женихами-молокососами, берущимися совсем не за свое дело…

Не знаю, что делать со своей памятью. Вот уже около семидесяти лет упражняю ее, питаю всякими впечатлениями, сведениями, а она становится все хуже и хуже.

Прежде, помню, все впечатления, факты, названия, имена, рассказы собеседников прилипали ко мне, как мухи к липкой бумаге. А теперь – прикоснутся к мозгу, сядут на полчасика, на сорок минут, и затем свободно снимаются с места, чтобы никогда не вернуться.

Вот, бывает теперь иногда… Пригласят меня знакомые на званый завтрак. Завтрак парадный: с бумажными салфетками, с одинаковыми тарелками. Кажется, по случаю золотой свадьбы хозяев. Нет, не золотой свадьбы, a пятидесятилетия со дня окончания хозяином Кавалерийского училища. А, впрочем, может быть, и золотой.

Посижу я там среди милых старых друзей часика два, три, – а по дороге домой встречаю знакомую даму – Олимпиаду Петровну. Мы с этой Олимпиадой Павловной знакомы уже лет пятнадцать; и не бывает случая, чтобы она при встрече на улице не спросила меня, откуда я иду, куда, почему и зачем.

– Наверно у Щукалевых на завтраке были? – спрашивает.

– Да.

– А что подавали?

– То есть как?

– Я говорю: какое меню было?

– Меню? Ага… Сейчас…

– Закуски были?

– Да… Были.

– А с чем?

– С этим самым… Не помню.

– Странно… Ну, a затем, конечно, мясное и рыбное. Рыбу знаю: мерлан. Когда Мария Степановна с базара провизию несла, из сетки рыбная чешуя сверкала. Ну, а мяса не видела: на дне лежало. Какое мясное вы ели?

– Мясное? А это самое… Как его… Не разобрал. Я в это время разговаривал с Верой Андреевной.

– Хотела бы я видеть, как вы разговаривали с Верой Андреевной, когда она уже три недели назад в Аргентину уехала. Moжeт быть – с Евдокией Васильевной?

– Ах, да, да. С Евдокией Васильевной! Верно!

– А хорошо одета была? В зеленое платье, или в темно-красное?

– Как вам сказать… Как будто в зеленое… Но в темное… Вроде красного.

Окончу я этот тягостный разговор с Аделаидой Петровной, пойду дальше, и как-то неприятно на душе. Действительно: почему я не помню, какое было мясное и какое платье у Анастасии Евдокимовны? Мне совершенно ясно, что Аделаида Антоновна меня глубоко презирает за мою память. Да одна ли она только! Некоторые обижаются, некоторые просто прекращают знакомство, хотя я всех их люблю и уважаю.