Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

– Добар дан, – ласково произнес я, со страхом кося глаза на винтовку.

– Добры день, – ответил он по-македонски. И, замедлив шаги, пошел рядом.

– Кукуруз добро? – взяв себя в руки, продолжал я, вежливо показывая головой на поле.

– Добро.

Мы помолчали.

– А пшеница не добро?

– Ни е добра.

– Сергей Иванович, – пробормотал я, – может быть, вы крикнете нашим? У вас здоровый голос… И он увидит, что мы не одни…

– Кричите сами.

– Ээх… – искусственно вздохнул я, оборачиваясь к македонцу. – Тежко идти. Врло! Нас има много… Тринадцать человек. Да. Вон тамо! Только мы идемо в арьергарде, знате, потому што, йер, с нама има одна митральеза, которая стреляет… Та-та-та-та… Вот, код него!

Я показал на Петра Николаевича, который от этого объяснения почему-то вздрогнул. И добавил:

– Да… Тако. Тринадцать человек. Эх-хе! Не шутка.

Македонец слушал, кивал, но на его темном лице не отражалось ничего: ни удивления, ни страха, ни злобы. До самого подъема на гору мы все напряженно молчали, ожидая, когда, это, начнется самое страшное. И только поднявшись на вершину и увидев вдали развалины монастыря, деревушку налево и цепь обрывистых скалистых холмов, повеселели.

Внизу, вереницей растянувшись по шоссе, шли наши экскурсанты. Так как теперь мы были на виду у своих, я приободрился, снова заговорил о кукурузе, о пшенице. И, рассказав македонцу о том, что мы – русские, узнал от него, в свою очередь, то, что сразу нас успокоило: это был вовсе не качак, а невинный председатель общины одной ближайшей деревни.

Уже совсем смеркается, когда мы подходим к селу Старо-Нагоричане. Солнце давно скрылось за холмами, из долины потянуло прохладой. Иду мимо кукурузных полей, смотрю вдаль на живописно раскинувшуюся среди фруктовых садов деревушку, вижу желтеющий старый храм святого Георгия… И, вдруг, становится страшно:

Я видел когда-то все это! Видел, безусловно. И слева зеленые крутые холмы, и то же самое село с белыми низкими домиками, и среди такой же группы деревьев обособленный, взобравшийся на пригорок храм.

Где видел? Когда? В каком веке? Очевидно, когда-то, в прошлой жизни, я жил здесь. Сеял кукурузу, рожь; дрался с врагами, а когда под рукой не было врагов, бил македонку-жену; ходил с кинжалом за поясом; имел бронзовых прелестных детей… И, может быть, теперь здесь, в деревне, живут мои славянские потомки, может быть, сам председатель общины приходится мне праправнуком и не подозревает, что сейчас к селу приближается его забытый родоначальник.

Я говорю о своем мистическом ощущении одному из экскурсантов. Но тот смотрит на меня с сожалением. Качает головой.

– Вы очень устали? – спрашивает.

– Да.

– Ноги болят?

– Пузыри на подошве вскочили.

– Вот то-то и оно!

У сельской кафаны при входе длинный навес, скамьи, грязный расшатанный стол. Пока хозяин дает нам кипяток для чая, приносит хлеб, сыр, вино, а мы торопливо жуем, пьем, глотаем, со всей деревни стекаются испуганные жители узнать, в чем дело, и не случилось ли чего в Европе.

Они обступают нас тесным кольцом, внимательно смотрят, как мы едим, делятся вполголоса впечатлениями, а одна старушка при виде нас крестится и, кажется, хочет плакать. Может быть, у них – поверие, что когда в Нагоричане придут, неизвестно откуда, тринадцать путников со светлой кожей, – вслед за этим немедленно наступит конец мира?

Хозяин кафаны оказался добрым малым и большим русофилом. Как только увидел, что мы расплачиваемся наличными, он сейчас же энергично принялся за устройство помещения под ночлег, вымыл предварительно пол, притащил откуда-то сена и разостлал поверх него циновки. Его радушие было так искренно, что мне захотелось сказать ему несколько теплых слов:

– Кукуруз добро? – ласково спросил я, кладя руку на его плечо.

Он сначала испуганно воззрился на меня, прекратив расстилать циновки. Но когда я замахал головой, показывая в пространство вне кафаны, обрадовался.

– А! Кукуруз? Добар, добар.

– А пшеница ни е добра?

– Есте. Ни е добра.

Поужинав, мы решили сейчас же ложиться. Тринадцать фигур закопошилось на полу, хрустя циновками, шевеля сено. Разделись, насколько позволяли обстоятельства, кое-кто уже растянулся, подложив чемоданчик или ящик под голову.

Я – не мечтатель-интеллигент радикального толка, и потому мне никогда в жизни не приходилось делать из своего сна публичное выступление. Но теперь это было так. Наиболее любопытные крестьяне вошли в кафану вслед за нами, молча стояли, следя за тем, как мы ложимся, а один почтенный седой старик с хорошим благообразным лицом присел на корточки возле генерала и начал мило беседовать.