Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

– Потому что в виде центральной фигуры в ней под именем Ферапонта явно изображен Распутин.

– Ну что вы, барон! Причем тут Распутин? Ведь Ферапонт простой мужик, дворник!

– Совершенно верно.

– Он пьяница, мошенник, наглец…

– Правильно. Я бы добавил – подлец.

– Да, подлец. А потому меня и удивляет: по какой причине вам кажется, что здесь есть намек? Мало ли в Петербурге всяких предсказателей, магнетизеров, в приемных которых собирается лучшее общество…

– Разумеется, есть. Но это все – люди скромные, тихие. А ваш Ферапонт, как вы сами указываете, мерзавец, пьяница, наглец… Значит – без сомнения, Распутин. И разрешения на постановку такой пьесы я дать не могу.

Так и окончилась моя попытка неудачей. Хотя горевал я недолго: через несколько недель Распутин был убит.

Незадолго до своей смерти этот гробокопатель Российской Империи в кругу своих истерических поклонниц говорил:

– Ежели я погибну, то погибнет Россия.

И слова его оправдались. Но оправдались потому, что погиб он чересчур поздно.

22-го февраля Государь спросил министра внутренних дел: все ли спокойно в столице, и может ли он отправиться в Ставку?

Министр бодро ответил:

– О, да! Ваше Величество имеет полную возможность спокойно заниматься военными делами.

А 27-го февраля в Петербурге началась революция.

Произошла она замечательно легко и мило. Мы, интеллигенты, были до чрезвычайности растроганы этой картиной: солдаты спокойно вышли из казарм; рабочие спокойно покинули фабрики; все восставшие без особого нарушения порядка задвигались взад и вперед по улицам, демонстрируя свои революционные чувства. Никто ни на кого явно не нападал, никто явно не сопротивлялся, никаких междоусобных сражений не возникало. Казалось, что это вовсе не революция, а народное гуляние.

В общем, выходило так, что старый режим погиб не от потери крови и не от ран, а от легкой контузии. Даже проще. Будто прошел мимо Собакевич, зацепил ногой Империю, и Империя рухнула.

Недаром мы, вместе с нашими поэтами, хорошо знали, что у России особенная стать. Русская революция не должна походить на кровожадную французскую, а обязана быть христианской, миролюбивой, вежливой и деликатной. Ведь, наш народ – богоносец! Этого не следовало забывать после ознакомления с мыслями славянофилов, Достоевского и Владимира Соловьева.

Правда, в Петербурге в первые же дни были убиты – начальник Жандармского управления, около шестидесяти офицеров; в Кронштадте – погибло сорок офицеров, два адмирала. Но это были только «эксцессы».

И петербургский Окружный суд тоже почему-то сожгли. Подожгли департамент полиции, полицейские участки. Из тюрем освободили уголовных. Но это, очевидно, для того, чтобы те при новых условиях могли начать новую жизнь.

На улицах, в учреждениях и в частных домах многие обнимались, целовались, – будто христосуясь. Там и сям, яркими махровыми цветами сияли красные банты на груди освобожденных граждан всех сословий и рангов: солдат, рабочих, студентов, адвокатов и даже некоторых высокопоставленных лиц, спешивших получить новый титул – «Эгалитэ» 159 159 Равенство (фр.). .

Оппозиционные газеты ликовали. И, к сожалению, мы, нововременцы, тоже. Наши передовики приветствовали революцию. Меньшиков стал говорить об освежающем шквале. Я написал глупейший фельетон о падении нашей Бастилии – Петропавловской крепости. Вообще, легкое помешательство охватило почти всех интеллигентов – и левых, и правых. Нам, правым, будущее рисовалось в самых радужных красках: под влиянием событий Государь согласится на настоящую конституцию, передает власть народному представительству; удовлетворенные солдаты вернутся в казармы, рабочие – на фабрики; в деревнях мужички осенят себя крестным знаменем, бабы начнут вести хороводы; на фронте обрадованная армия перейдет в наступление, немцы начнут отступать… Какие чарующие перспективы!

И одни только петербургские городовые портили впечатление от всеобщего праздника. Будучи малосознательными, они упорно сохраняли верность присяге и, взобравшись на чердаки высоких домов, обстреливали оттуда бродившие по улицам толпы революционеров с красными флагами. Несчастные городовые не понимали, что если даже придворные чины – камергеры, камер-юнкеры, шталмейстеры и егермейстеры – не проявляют никакой верности, то им, нижним чинам тем более не к лицу проявлять высокие чувства.