Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Вот что рассказал мне на обратном пути, по дороге на Вологду-Петербург, сам Александр Федорович:

– Представьте себе, какая история… После службы в соборе пригласил меня к себе на завтрак губернатор. Завтрак прошел оживленно; губернатор рассказывал много интересного о своем крае. А губернаторша слушала рассказы мужа, вздыхала, и наконец, обратилась ко мне с отчаянием в голосе:

– Ради Бога, Александр Федорович! Исполните мою просьбу! Посодействуйте, чтобы мужу дали другую губернию! Ведь это невозможно, в конце концов. Наша губерния больше Франции, но если бы она была как Франция! А то – вся во льдах, в болотах и тундрах. Молодому губернатору, любящему спорт, это еще ничего – управлять такой географией. Но мой муж – пожилой человек! Ему спорт не к лицу. И, все-таки, даже он во время своих объездов губернии умудрился два раза тонуть в море и гореть в пожаре. Если не его, то пожалейте хотя бы меня! Никогда я не имею покоя. Да, вот, хотя бы вчера, накануне вашего прибытия сюда. Мы здесь думали, что корабль ваш придет вчера утром, а оказалось – его нет. Подождала я до вечера и стала бегать на станцию искрового телеграфа и требовать от телеграфиста, чтобы он запросил: где «Канада»? Где «Канада»?

Александр Федорович по природе был человек довольно суровый и редко смеялся. Но при последних словах губы его слегка приоткрылись, рыжие усы зашевелились, будто по ним прошел ветер, а глаза сузились, образовав по бокам много расходящихся во все стороны морщинок, наподобие северного сияния.

Как я потом выяснил, он в это время искренно, от всей души, хохотал.

Как-то странно было после величавой тишины Дальнего Севера вернуться в столицу, окунуться в ее бурливую тревожную жизнь.

Петербург доживал последние дни. Гибла великая, романтическая, благородно-нелепая Российская Империя. И недаром Петербург назывался тогда Петроградом. От державной столицы остались только видения дворцов, гранит Невы, гордый конь, несущий на себе неповторимую русскую мощь. В развале и колебаниях власти Петроград не восприял величия Петербурга, стал каким-то большим Елизаветградом или Павлоградом по которому вместо блистательной гвардии бродили мужики маршевых рот, a вместо петербуржцев сновали лодзинские, ломжинские и ковельские жители.

И над всем Петроградом, сменившим чопорно-высокомерный Петербург, вместо штандарта реяла поддевка Распутина – предтечи надвигающегося Совета рабочих и крестьянских депутатов, символа будущей власти социальных подонков.

Сумасшедшего дома еще не было. Но он находился уже недалеко: на одиннадцатой версте.

Вместо прежних серебряных монет – люди расплачивались почтовыми марками. При малейшем ветре марки разлетались по воздуху, как золотой запас Государственного Банка. Вместо хлеба питались полужидкой замазкой с занозами. Запрещение спиртных напитков усилило пьяные оргии в тылу и соблюдалось только в окопах, где на обледенелой или мокрой земле воины мерзли, не имея возможности отогреться.

В правительственных сферах началась знаменитая чехарда, вызывавшая спортивное чувство среди бюрократов. Единственный министр из общественных деятелей оказался психически ненормальным, как бы предвещая собой деятельность временного правительства. Высшее военное командование командовало больше гражданским населением, нежели своими войсками. Загадочные распоряжения властей были сбивчивы и непонятны, как стихи Маяковского. В Совете Министров председатель не успевал узнавать, кто из членов его коллегии уже в отставке, а кто еще имеет право заседать.

И обманутая уверениями и обещаниями армия отступала,не имея снарядов, патронов, теряя веру в свои силы и доверие к высшим начальникам. Истратив весь порыв и все снаряды на спасение славян и союзников, она исполнила историческое предназначение Российской Империи – спасать других в ущерб себе, и теперь была близка к разложению.

Естественно, что при таких обстоятельствах не только центральные партии, но даже правые перешли в оппозицию. К честному голосу государственно-мыслящего общества на верхах никто не прислушивался. Оппозиционером стал даже Владимир Пуришкевич, правее которого в Государственной Думе была только стена.

Разумеется, не избегло этого сдвига и наше «Новое время». Примыкая к националистам, оно стало теперь поддерживать «Прогрессивный Блок», образовавшийся из всех умеренных партий. Другого выхода не было: одобрять власть, которая своими действиями толкала страну к революции, «Новое время» считало нелепостью. Это не значило, что при подобной позиции оно изменило своему монархическому принципу. Но, зная, что нас читает и с нашим мнением считается сам Император, мы пытались через головы придворных льстецов и бюрократических тиходумов сказать горькую правду Царю.