Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

– Нет, не заметил.

– Так пойдите еще раз, посмотрите.

Я последовал совету и не раскаялся. Муки, в самом деле оказались жуткими. Чего только ни изобразил художник в десяти небольшого размера картинах! На одной черти варят грешников в котле, из которого высовываются головы, не столько со страдающим выражением лиц, сколько с веселым удивлением; на другой фигурирует раскаленная сковорода с языками пламени под нею; грешники стараются со сковороды улизнуть и перелезть через борта; но черти относятся к работе добросовестно, протыкают старающихся бежать огромными вилами и бросают их на прежнее место. Что изображалось на следующих картинах, точно не помню; кажется, были там змеи, скорпионы и различные гады, мучавшие несчастных вечными своими укусами. Но последнюю картину я запомнил хорошо, так как по рисунку оказалась она очень простой, а по содержанию глубокой и сложной: весь четырехугольник полотна талантливый автор-художник покрыл равномерно черной краской, а снизу подписал: «Тьма египетская».

Итак, нам предстояло плыть в Архангельск. Вечером мы покинули мурманский поезд и перебрались на «Канаду», где разместились в каютах довольно удобно. Однако, время было военное, в Белом море, согласно имевшимся сведениям, иногда появлялись немецкие подводные лодки; а потому адмирал Григорович, вступив на корабль, принял на себя всю полноту власти – законодательной, судебной и исполнительной. Моряки из его свиты повеселели, сделались более самоуверенными, так как теперь не они были в гостях у штатских путейцев, а путейцы у них. Да и сам адмирал, видимо, чувствовал себя неплохо: теперь и Александр Федорович Трепов и архиерей до некоторой степени находились у него в плену.

Во всяком случае, когда адмирал в кают-компании сообщил нам правила, которым мы все должны следовать во время плаванья, он взглянул на архиерея, на министра путей сообщения и многозначительно произнес:

– Исключений не допускается ни для кого.

Весь день плыли по Белому морю благополучно. Стало холодно. Дул резкий ветер, но море не было бурным. На стальной зыби там и сям вспыхивала пена гребней. Закутавшись потеплее, мы, пассажиры, иногда выбирались из кают наверх подышать морским воздухом; но для многих воздух был только предлогом. При мысли о неприятельских подводных лодках как-то не хотелось сидеть внизу. У борта я видел немало чинов разных ведомств, добровольно принявших на себя роль вахтенных, зорко следивших за поверхностью моря и, очевидно, с замиранием сердца ожидавших – не появится ли где-нибудь перископ.

А к вечеру стало особенно жутко. Принимались особые меры предосторожности. Огней на судне не зажигали; иллюминаторы прикрывались, чтобы не пропускать света; запретили курить на палубе и пользоваться спичками; выходы с трапов на палубу задрапировывались брезентом.

После ужина большинство нас, штатских, оставалось в кают-компании; спать не хотелось. Правильнее говоря, спать-то хотелось, но не хотелось идти спать. Все понимали, что немцы при помощи своей разведки легко могли узнать о нашем плавании, а пустить ко дну двух русских министров, нескольких членов Государственного Совета, Государственной Думы, товарищей министров, архиерея и губернатора – им, разумеется, было бы лестно.

Однако все присутствовавшие, особенно действительные статские советники и выше, из чувства собственного достоинства старались показать, что ничуть не волнуются. Одни, со скошенными лицами, весело улыбались; другие благодушно беседовали, в то же время чутко к чему-то прислушиваясь, a некоторые пытались потопить свою боязнь в анекдотах, предварительно убедившись, что Владыки вблизи нет.

И, вдруг, ужасное известие… Сообщенное одним моряком своему штатскому приятелю и по секрету обошедшее всех нас. По искровому телеграфу неизвестно от кого и неизвестно откуда получен позывной сигнал и загадочный вопрос «Где Канада?»

Ясно, что кроме немцев, с их манерой садически шутить со своей жертвой, никто подобной радиотелеграммы отправить не мог. Адмирал Григорович, в ответ на наши вопросы, правда ли это и, если правда, то что он думает о таинственном вопросе относительно местонахождения нашего корабля, не хотел ничего отвечать, ограничиваясь загадочными пожатием плеч и неопределенной улыбкой.

Однако все говорило за то, что положение серьезно. Моряки о чем-то шептались, матросы суетились на палубе, а корабль наш, до сих пор шедший по прямой линии, изменил курс, стал делать зигзаги, чтобы обмануть неприятеля. Рулевые цепи время от времени жалобно скрежетали.