Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

— Как вырос! — с нарочитым удивлением заметила бабушка, трогая мальчика за плечи не совсем чистыми после огорода руками. — И сколько нам нынче годиков?

— Шесть будет осенью, — неохотно, но с оттенком гордости, пробурчал внук.

— Вот это да! — возликовала баба Маня. — А как там поживает моя златень-кая Леночка?

— Уж скоро полтора ей исполнится, в ясли вожу, — ответила Надежда, расставляя на лавочке привезенные сумки с вещами. — Не увидишь, как двоих к тебе на лето начну привозить.

— Вот и ладненько! — с готовностью обрадовалась та. — Помощнички мои золотые, ненаглядные, помогать мне будут!

С жизнью в деревне Алеша быстро свыкся.

День здесь начинался засветло, за сумрачно-алой полоски зари над лесом, едва задрожит, забрезжит, зарозовеет рассвет — в четыре утра, когда бабушка выходила подоить Субботку, прежде чем со скрежетом отворить ворота и выпроводить ее заодно с телкой в проходившее мимо деревенское стадо, неспешно направлявшееся на отдаленный выгон.

Мальчик получал перед завтраком кружку парного молока, густого и почти горячего, слегка пахнущего выменем и прелой травой. «Это тебе пользительно — чтоб грудка не болела и не кашляла больше», — авторитетно утверждала баба Маня.

Потом она шла в сарай — накормить двух дородных хряков, явно отродясь не видавших темные очи Козляева, и, пользуясь их с брызгами чавкающей благодушной занятостью, проворно чистила совковой лопатой волнистый настил из жердей, который они за ночь покрывали порядочным слоем зловонной коричневой жижи. После этого убирала и двор, где под навесом ночью дремали коровы.

Воду бабушка носила деревянным коромыслом из бездонного старого замшелого колодца, вырытого метров за сто от дома. Алеша впервые в жизни узнал, что ведра могут быть сбиты из дубовых досок, стянутых порыжелыми железными обручами — такие тяжеленные, что и с пустыми-то ему было не под силу управиться.

На колодце почему-то всегда висел венок, сплетенный из луговых цветов.

Подходить близко к зеленевшему мхом, просевшему и накренившемуся на сторону срубу колодца Алеше возбранялось. Якобы, «давечась» один такой же городской мальчик «тваво веку — спал книзу и утоп». Да и ворот колодезный был опасен: когда баба Маня с размаху, на выдохе, кидала вниз ведро, его чугунная ручка крутилась с бешеной скоростью, стремительно раскручивая неиссякаемые метры тяжелой, поеденной ржой, вечно влажной цепи.

Вращать натужный ворот обратно — с лязгом, через силу, с напряжением наматывая мокрые, капающие гнедые звенья на потрескавшийся бурый деревянный барабан, было нелегко и взрослому.

На завтрак Алеше подавался в деревянной расписной глубокой миске кусок дивно вкусного теплого пшенника, с ночи томившегося в огромной чугунной сковороде на жару в пещерной глубине печи, посыпанного крупным, зернистым сахаром и залитого ароматным, с кремовой прожелтью, топленым молоком, или румяный, с вкусной корочкой, творожник из своего творога, иногда — половинка густо обмазанного темным, терпким гречишным медом необъятного, пухлого, как лепешка, ноздреватого блина из просеянной ситом муки грубого размола, совершенно непохожего на деликатные полупрозрачные блинчики от мамы, и в заключение — сладкий, душистый компот из сушеных слив и яблок, что толстым шуршащим слоем лежали наверху на печи, досушиваясь под старыми сизыми стеганками и палевыми овчинными тулупами.

Бабушка очень скоро приучила внука к работе по хозяйству. Первым делом он наловчился пахтать масло в пахталке — неприподъемном дубовом корыте на ведро молока, со скошенными боковыми стенками, посередь которого возвышались деревянные широкие лопасти, насаженные на железный вал с изогнутой рукоятью сбоку.

Часами крутя эту нудную ручку, Алеша следил, как лопасти маслобойки бодро хлопают по зыбившейся белоснежной глади, словно старинный колесный пароход взбирается вразрез против течения, поднимая ребристые, кипенные волны своими натруженными плицами. Бабушка раз за разом снимала морщинистым указательным пальцем густое песочно-желтое масло, осевшее на лопастях, и споро лепила из него мокрыми, лоснящимися дланями колобок, поплотнее заворачивала его в серенькую, небеленую холстинку и осторожно опускала на дно ведра со студеной колодезной водой.

Плод дополуденной скуки ребенка — два-три шарика сливочного масла с округлыми вмятинами от бабушкиных пальцев — затем перекочевывал в глубокий земляной погреб, куда баба Маня с опаской, перекрестившись, спускалась по отвесной, стоймя стоявшей лестнице и строго-настрого запрещала Алеше даже заглядывать — падение метра на три вниз, вглубь, в промозгло-сырую хладную черноту не предвещало ничего хорошего.