Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

— Они попытались меня убить, — мрачно вымолвил Панаров, обессиленно откинувшись на высокую спинку. — Но убили невинного человека, женщину.

— Кто они?.. Кого убили?.. Давайте по порядку! — полковник убрал папку в верхний ящик стола и настороженно наклонился вперед.

Анатолий, глядя на полировку поверхности под сжатыми в замок влажными ладонями, рассказал о своих отношениях с Даманской, о ночном визите, о ее последнем крике, спасшем ему жизнь, о трупе с перерезанным горлом, о пожаре и трусливом побеге.

Виктор Павлович слушал, не перебивая, хмурил брови и покачивал головой, казалось, погруженный в свои мысли.

Когда Панаров завершил рассказ, удрученно досказав все до самого возвращения домой, в душном прокуренном помещении надолго повисла тишина.

— Вы зачем к ней ночью пошли? Я разве не предупреждал вас о разумной осторожности здравомыслящего реалиста? — со злой укоризной вопросил его комитетчик. — Вы понимаете, что своей безответственностью вы подвергли опасности жизнь ни в чем не повинного человека? Да… — протянул он после паузы, — наломали вы дров, Анатолий Васильевич… Вы же теперь будете одним из главных подозреваемых проходить по делу об убийстве. И уже не по моему ведомству. Это ведь затрапезный криминал… И как вы отвертитесь, докажете непричастность, я не знаю. Алиби у вас нет, свидетелей за вас нет, мотив налицо…

— Какой у меня может быть мотив? — удивленно оторвал глаза от стола Панаров. — Я любил эту женщину!

— Вот-вот! Любовный треугольник, семья, дети, которых вы вроде не собирались покидать, верно?.. Угроза разоблачения, ссора, опрометчивое движение сгоряча, безвременная смерть, неудавшаяся попытка замести следы огнем… Вы успеваете за моей логикой?.. А потом — успешная попытка самоубийства в камере следственного изолятора, из раскаяния… — широкими штрихами дорисовал будущее Анатолия Виктор Павлович. — Я бы нынче на вашу жизнь и рубля не поставил. Видите, куда приводят необдуманные, безответственные поступки?

— Я знаю, кто ее убил. Это люди Боксера. Те самые, что меня в гараже пытали. Могу описать в деталях их приметы.

— А они, конечно, оставили на пепелище массу улик и чистосердечное признание, да?.. Ладно, пишите пока все, что вы мне сообщили. А я пойду выясню, что там с телом и протоколом осмотра места преступления.

Полковник со вздохом поднялся и хмуро вышел из кабинета.

Панаров положил перед собой стопку чистых листов и задумался. Ему было все едино, что с ним станет.

Захотят обвинить в убийстве? Пусть обвиняют… Захотят устранить? Пусть устраняют… Все лучше, чем самоубийство…

Христианские бредни о посмертном вечном суровом наказании безвинных самоубийц (бессмысленная галиматья — будто само существование не было для них достаточной карой, мучением, проклятием) действовали как прививка. За столетия промывки мозгов у большинства людей выработался иммунитет, пугливое неприятие к мыслям и поступкам, каковые когда-то считались достойным путем ухода из жизни мудреца и философа.

Анатолий в глубине души не исключал возможности, даже всерьез опасался, что со смертью этот цирк не кончается, не закатывается… Не театр, а именно цирк с жалкими, злосчастными, загнанными бичом дрессировщика животными — рабами не по выбору, а по судьбе.

Не веря в личностного бога, господствующего над людьми, Панаров, втайне набожный, все равно чувствовал внутри личную обиду к кому-то либо чему-то, поместившему его — существо, наделенное волей и разумом, в свое извращенное сновидение, наплевав на право свободного выбора, не оставив и намека на путь к окончательному пробуждению.

«Как же добудиться-то тебя, дрыхнущий демиург, благоволящий обитать во мгле? Молитвами?.. Только храп будет громче да сон крепче. Проклятиями?.. Миллиарды тебя проклинали и проклинают за судьбу свою горестную — тебе трын-трава. Отрицанием твоего существования?.. Да тебя и нет в этом мире, в этой юдоли скорби. Это весь мир — в тебе, в твоем пьяном непробудном сне… Дать бы тебе пинка покрепче из области трансцендентного, куда старик Кант захаживал!.. Чтобы ты хоть немного пробудился, заворочался бы с пьяным бормотанием, зевнул и повернулся на бок, хоть ненадолго перестав раскатисто храпеть и плодить свои кошмарные химеры…»

Рассуждая так про себя и не соглашаясь с Платоном, что божество неповинно, вина — в собственном выборе, Панаров покрывал аккуратным мелким почерком страницу за страницей, понемногу успокаиваясь за работой.