Николай Васильев - Три жизни одного из нас [СИ]

— Годится! — мотнул головой Митяй, а Владимир просто звякнул стаканом о края стаканов их.

— Жи-ил, был я-а, стоит ли об этом? — надрывно вопрошал Градский из стереосистемы, и ему в унисон вторила расхристанная душа Карцева неким солнечным декабрьским субботним днем. В порядке исключения он был один в обиталище, что его сейчас очень устраивало. В связи с глубоко меланхолическим настроем. Настрой этот подкрался к нему незаметно, даже вдруг. Внешне его жизнь была перенасыщена: новые знакомства внутри обширной молодежной колонии и, соответственно, частые походы в гости (с выпивкой, спевками под гитары, танцами-обжиманцами…), втягивание в орбиту городской жизни (рейды по магазинам, кино, театрам, ресторанам и кафе…), коловращение внутриэкспедиционное (околовсяческие дебаты в партии, курилке, столовой, на бегу и в периодических застольях, игры в теннис, бильярд, шахматы, волейбол, футбол или баскетбол, подготовка новогодней стенгазеты, участие в показательных концертах на выездах к смежникам…) — и прочее, прочее. Когда, да и с чего тут рефлексировать?

Вопрос сугубо риторический. Ведь слова о «кипении пустом» уже написаны… Карцеву они только что пришли на ум, и он тоскливо содрогнулся. Почти все, чем он в последнее время занимался, было сплошным повтором: в других декорациях, с другими действующими лицами, но сути эти случайные обстоятельства не меняли: повтор счастливого студенческого прошлого и первых лет на поизводственном геологическом поприще. С досадной поправкой: тогда подобное было ему внове, и он вожделенно впитывал восхитительные ощущения, переполняясь оптимизмом. Теперь же былой оптимизм усох, а на передний план лезла рассудочность, порожденная прошлым опытом. То есть, будучи человеком контактным, многоталанным, обаятельным, он мог стать душой общества и предметом воздыхания многих женщин, — но теперь часто беспричинно тушевался или неуместно язвил или вовсе покидал компанию… «Я ведь прекрасно знаю, к чему предназначены эти радушные вечера в женском общежитии, — урезонивал себя Карцев (и действительно, несколько свадеб уже намечалось). — Что ж тогда мне им головы морочить? Отвлекать от подлинных кандидатов в мужья? К примеру, от Митяя или Володи…».

Возможность своего включения в поиски невесты Сергей исключал априори. «Я женат, у меня есть сын, — мысленно оправдывался он и добавлял, впадая в противоречие: — Начинать все по новой — увольте!» И вот сейчас он сидел, объятый звуками тухмановских феерий, в очередной раз перебирая в памяти картины восьми-пятилетней давности, на которых он и Марина знакомились, страстно целовались и сплетались, строили семью, нянькали Вовку, вместе радовались и вместе печалились… А потом? Потом случилось, как в известной сентенции: «Что нужно мужчине для счастья? Женщина… А для полного счастья? Вторая женщина!».

Строго говоря, второй женщины, то бишь любовницы, у него не завелось: то ли по причине тогдашней его лопоухости, то ли потому, что он инстинктивно предпочитал довольствоваться «цветками» своих эпизодических побед: поцелуями, объятьями, даже просто откровенными взглядами или словечками… Тем самым, как теперь догадался Сергей, он как бы упрочивал и расширял свою популярность в Уральской экспедиции, обретенную в связи с его неожиданными геологоразведочными успехами. «Где был твой разум, упрочиватель хренов? — вновь скривился Карцев. — Можно ли было ожидать, что Марина так и останется в счастливом неведении?» Этот же вопрос задавал он себе и в ту пору, после каждой спонтанной интрижки, клял свой блудливый нрав и вслед за одним из персонажей излюбленного им Фаулза полунасмешливо-полудовольно произносил: «Уцелел!». Но проходило время, подворачивался очередной «счастливый» случай, и трезвый ум вновь оказывался на задворках карцевской личности…

При всем том ему везло, и Марина действительно долго ничего не знала о его «леваках». Она с головой ушла в семейный быт, в заботы о Вовчике и, хотя ее любовное ослепление уже прошло, и она стала все чаще покусывать оказавшегося во многом недотепой мужа, все-таки именно в нем видела свою надежду и опору. Как же она растерялась, как заныло сердце, когда ей, наконец, донесли, что «твой-то ночью на дежурстве целовался с Анькой, гидрогеологиней!»

Карцев, взбешенный фактом подглядывания и мизерностью конкретного обвинения (ночью их с Анной видеть не могли, а подсмотрели, видимо, символический поцелуй поутру, перед отъездом с участка), пылко перед женой оправдывался, но все отрицать не мог. А тут вскоре и Анну раскололи… Много времени прошло, но он до сих пор краснел и крутил головой, вспоминая, как меняли выражение глаза Марины: недоверие, ярость, недоумение и горькое уныние…