Илья Кочергин - Точка сборки (сборник)

Заячий помет находит применение при лечении энуреза. Помет высушивается, толчется, просеивается через марлю. Полученный порошок в течение трех дней добавляется в пищу больного.

Удоды

Исидор Севильский так описывал удодов: «Наигрязнейшая птица, украшенная торчащим хохолком, постоянно обретается в могилах и в человеческом навозе». «Морализованный бестиарий» вторит ему: «Удод, прекраснейший из птиц, нося красивое оперение, рожден при этом из дерьма, в нем живет и умирает, питаясь им же».

И лишь в «Физиологе» находятся добрые слова об этом пернатом: «Есть птица, называемая епоп. Птенцы их, когда видят, что родители состарились, выщипывают у них старые перья, лижут глаза им и согревают родителей своих своими крыльями, высиживают их (как птенцов), и они становятся молодыми. И говорят своим родителям: “Как вы высидели нас и потрудились, трудясь и кормя нас, так и мы подобное сделаем для вас”».

Но тут явно закралась ошибка, поскольку известно, что язык удода очень короток и у него никак не получилось бы лизать глаза своим родителям.

«До недавнего времени было известно, что удод способен полностью исчезнуть из поля зрения любого живого существа и гнездо его выложено разноцветной травой, которая делает человека невидимым, когда он носит ее на себе», – вспоминает Луи Шарбонно-Лассе в «Бестиарии Христа».

Желающий иметь успех в торговле и избежать обмана должен носить в кошельке голову удода.

В верховьях реки Баян-суу они еще не бывали. Пару раз добирались до огромной каменной россыпи поперек долины, которую было лень объезжать или обходить на лыжах, и поворачивали обратно. А тут, летом, вдруг страсть как захотелось посмотреть.

Захотелось – значит всем троим в голову пришла эта мысль, и остальное стало неинтересным. Они захотели, загорелись – как еще сказать? – взалкали этих верховьев Баян-суу. На кордоне Аспак желания были очень сильными, они по-настоящему захватывали.

Да и вообще время было такое алчное.

Хотя что уж тут пустословить? Если хорошенько подумать, то времени как раз не было. Одно время ушло, другое еще не наступило. В зябком вешнем тумане самого конца тысячелетия оседали привычные, надежные сугробы, все меняло свои очертания.

Там, за пределами заповедника, делались большие, серьезные дела – воздвигались призрачные состояния, ломались судьбы, созидались и таяли надежды. Там были успехи и разочарования. Маячили возможности, манили и пропадали в терпком влажном воздухе, ветер перемен гонял по улицам мусор. Все было как будто рядом, казалось, только протяни руку – и ухватишь, только захоти хорошенько – и сбудется.

А здесь, на охраняемой территории, – дальние безопасные отзвуки, еле слышный аромат.

Полсотни километров – всего два дня езды по неровным горным тропам и таежному бездорожью. Они даже выпали из памяти, эти два дня, поскольку желание, повторяю, было мощным, все трое внутренне уже были там, за каменной россыпью.

Зато память просыпается на том моменте, когда нашлась маралья тропка между скалами, идущая вокруг россыпи, когда предвкушение закончилось. Поехали.

За россыпью, за курумником, по-местному говоря, открылась чистая долина, уходящая вверх к самому хребту. Поляны с густой, сочной травой для зверей и коней, спускающиеся к тоненькой Баян-суу. Посередине каждой поляны – по одинокому кедру, насыпавшему под себя желтый ковер хвои – ложись и отдыхай. По каждой поляне бежит маленький ручеек, чтобы не таскаться с котелками вниз к реке. Каждая следующая поляна гораздо лучше предыдущей, а когда поляны закончились и лес закончился, остался внизу, перед ними встал хребет – острозубый, весь изрезанный крохотными долинками, распадками, логами, расселинами, в каждой из которых край головушки нужно побывать, каждую – кровь из носу – нужно осмотреть и обнюхать. Присвоить.

Они ночевали на одной из замечательных полян, а следующий день провели, присваивая это пространство, овладевая им, насколько сил хватит, насколько позволяли ноги, глаза, кратность биноклей, память. Дорвались, словно изголодавшиеся, и теперь пиршествовали.

Мишка, которого Володя взял с собой – ему было двенадцать или тринадцать, у него с лица не сходила восторженная мальчишеская улыбка, – долго показывал Мите озеро под ногами, а Митя пыжился, но не видел.

День был не солнечный и не пасмурный, а ясно-ясно-серый, свет шел отовсюду.

– Да вот же, глядите. Вот.