Алексей Камышинцев - Начало осени

Или про Астрахань, жаркую и пыльную, про речные пристани, пропахшие нефтью и рыбой, где круглые сутки оторвавшие себя от тягучей скуки однообразной жизни мужики грузят самоходные баржи мукой, арбузами и солью. Держатся грузчики артельно, один другого не выдают ни женам, ни начальству, ни милиции. Все лето живут на берегу Волги, пьют перцовку «от желудка», грызут знаменитую воблу, едят ложками черную икру, и серый песок хрустит у них на зубах.

Или о сибирской тайге, где зимой лопаются от мороза трехобхватные кедры, а летом сухой, как дыхание верблюда, ветер-хакасец, прилетающий из Тувы, валит сосны, точно свечки. Там, в щитовых бараках, живут воины-строители; с раннего утра и до поздней ночи они роют траншеи, принимают бетон, гонят просеки… А по ночам собираются в дымной кочегарке или в тайге у костерка — чего уж лучше! — пьют тройной одеколон, приобретенный на скудные солдатские рубли, и вспоминают гражданскую жизнь.

Конечно, в его рассказах все немного преувеличивалось.

Прикладывался он в ту пору частенько, но по утрам вставал свежий, похмелья не знал. Иной раз настроение случалось неважное, но выпьет пару кружек пива — и как рукой снимет. У него тогда еще не было этих мешков под глазами, мятых щек, отвислой кожи под щетинистым подбородком. Не тряслись предательски руки при попытке пересчитать мелочь или застегнуть пуговицу. Да и одевался он куда как приличней.

Они встречались уже около года, пожалуй, когда Кольку схватил первый запой. В конце марта — теплого, слякотного, гнилого. Хотел остановиться — куда, не отпускает! Десять суток, день в день. Татьяна хваталась за голову, не понимая, что с ним происходит, а он прятался от нее. Ранним утром одиннадцатого дня Колька вышел на улицу. Все казалось прекрасным — и легкий заморозок, и ясное небо, и гаснущие звезды на нем. Встречные представлялись ему очень симпатичными и добрыми, особенно женщины. Запой кончился, он вернулся к ним, к людям.

Татьяна испугалась, да и он тоже. Таню ждало распределение, через полгода у нее кончался срок интернатуры в детской поликлинике. Раздумывали, что делать: ему ли переходить на заочное отделение и ехать вместе с ней, или Татьяне искать возможность остаться в городе.

А тут еще запой… Таня до этого к его выпивкам серьезно не относилась, но тогда запсиховала, устроила скандал, кричала, что ей не нужен алкоголик, — кстати, она первая назвала его алкоголиком, — ей нужен человек, на которого можно было бы опереться! После плакала, он ее успокаивал, просил прощения, клялся бросить пить. И бросил, два месяца в рот не брал.

Понемногу все утряслось. Он учился, она работала, дня не могли прожить друг без друга. В конце концов решили: Таня поедет по распределению, если ее там что-то не устроит — работа или жилье, вернется к Николаю. Ну а если все будет хорошо, тогда он переберется к ней. Ее мама соглашалась на это, его — тоже. Отцов же ни у Татьяны, ни у Кольки не было.

Кончилось лето. В августе Таня отдыхала в Карелии у родственников. Николай почувствовал свободу, разгулялся — и снова запой! На этот раз семнадцать дней. Й памяти остались лишь обрывки воспоминаний: чья-то квартира, они пьют вермут на кухне, и за стенкой ревут двое малышей, дети хозяина… Пивнушка на рынке, соленая рыба и бутылка портвейна, которую он сталкивает на заплеванный асфальтовый пол… Драка на вокзале, потом примирение и опять краснуха. Полутемная хата, просто трущоба, и он с пожилой бабой на широкой кровати, заваленной каким-то тряпьем. Голая баба лезет к нему, а он хочет только спать, спать… За окном светает, он стоит на коленях перед матерью, выпрашивает у нее спрятанный одеколон… Незнакомый парень говорит: «Это средство для полировки зеркал, лучше водки. Тридцать копеек пузырек…» И опять краснуха, краснуха, краснуха… Водку он никогда не любил, хоть и говорят, что она полезней бормотухи.

Так он стал запойным.

К приезду Татьяны Колька остановился. Не усилием воли, нет, просто ослаб очень. С годами он убедился — никакими волевыми усилиями эту полосу не оборвать Набросает, бывало, в стакан с вином дохлых мух, таракана добавит, чтоб удержаться, стакан этот не выпивать. Да где уж: походит-походит вокруг стола, а потом — душа-то воет! — через тряпочку настойку эту процедит и высосет. Плачет, а пьет… Вот когда сам организм, вернее, то, что от него останется под обвислой, серой, вонючей кожей, откажется принимать спиртное, тогда — конец, остановка.

Татьяна по его заморенному, больному виду поняла все.