Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

Вскоре затем мы перебрались в наш дом под дикой вишней, купленный у кузнеца.

Через три года домик этот сгорел дотла, а с ним и вся сочиненная музыка; но мы — с помощью Квэггана, Кристберга и Моджера — сами построили новый дом из леса, прибитого к берегу либо взятого с лесопилки в Эридан-порте, который теперь сносили, освобождая место под дачные участки.

Мы выстроили дом прямо на пепелище старого, частично на прежних сваях: обугленные, они вовек теперь не сгниют. И музыка тоже так или иначе написалась заново и даже быстрее, чем в первый раз, — стоило только пройтись по тропе, и в памяти возникали фрагменты. В эти минуты, в сущности, творилась музыка, а остальное требовало лишь труда; меня поймет каждый художник-творец.

Но ту сгоревшую симфонию я так и не восстановил. Вместо нее, трудясь опять-таки и над музыкой и над словами, я написал оперу. Подстегиваемый чьей-то неотвязной строкой; «И от вселенной, летящей кружась сквозь пространство, пенье неслось…» и страстным желанием выразить наше с женой эриданское счастье, я сочинил эту оперу — возвел, словно наш новый дом, на обгорелых остатках и сваях прежнего труда и прежней жизни. Тема, должно быть, подсказана была моими мыслями об очищении, искуплении, обновлении, символами лестницы, канистры и так далее — и, уж конечно, самим фиордом и родником. Опера частью использовала, подобно «Воццеку» [240] Опера австрийского композитора Альбана Берга. , целотонную гамму, частью джаз, частью песни — народные и те, которые поет жена, и даже старые хоралы вроде рыбачьего «Услышь нас…». Сослужили службу и такие каноны, как «Frere Jaeques», для передачи шума судовых машин и ритмов вечности. Кристберг, Квэгган, мы с женой, другие эриданцы, мои друзья джазисты — все воплотилось в персонажей на сцене или в полнозвучные инструменты в оркестре. Драматическим эпизодом стал пожар; я попытался отобразить природу, как я ее здесь узнал: приливы, отливы, восходы — и нашу жизнь с ее приливами-отливами. Попытался написать о человеческом счастье в тонах патетических и высокосерьезных, предназначаемых обычно для катастроф и трагедий. Назвал я оперу так: «Лесная тропа к роднику».

Домишко, что мы снимали у добряка шотландца, после его смерти перешел в другие руки. Но мы иной раз отправлялись по тропе, мимо родника, взглянуть на первый наш дом, а совсем на днях снова туда ходили.

Прошло много лет. Моджера нет в живых; уехал Белл, нет старого Сэма с маяка; но Кристберг и Квэгган (теперь семидесятипятилетний, ставший прадедом) помирать по-прежнему не собираются, живут на старых местах. Нас, как обычно, грозятся согнать с побережья, но мы держимся помаленьку. Хибарка Моджера стоит не доходя маяка, сиротливо белеет новой дранкой крыши, но нам не грустно глядеть на нее. Ведь вся жизнь Моджера была так хорошо прожита, и умер он со словами: «Никогда себя лучше не чувствовал».

Он умер — мы сидели как раз без гроша, но кто-то прислал сплетенный из лавра якорь ему на гроб, стоявший в зале похоронного бюро; скрытая решеткой женщина пропела «Ближе к тебе, господь», священник прочел двадцать третий псалом в новом переводе. Мы хотели, чтобы вслед за этим прозвучало «Услышь нас…», но наше предложение отпало, так как никто, кроме Квэггана и нас с женой, не знал мэнского рыбачьего гимна. А заодно отмахнулись и от второго нашего предложения: чтобы вместо «Ближе к тебе, господь» спели что-нибудь другое. Моджеру тяжко бывало слушать это песнопение — отец его погиб кочегаром на «Титанике».

Священник читал псалом, стоя меж огромных, напыщенных, лжемраморных коринфских колонн, а в моих глазах эти колонны преображались в крепкие, прекрасные, ослизлые старые сваи, обросшие голубыми ракушками и несущие на себе домик Моджера (нет надежней опоры, я уверен, и небесному дому его, да и сторожке св. Петра тоже). Хибарку ту, с зелеными ячеистыми сетями, развешанными на крыльце для просушки, принял другой рыбак, брат Моджера. И мне вспомнилось, как самоотверженно, урывая время от своего труда и отвергая плату, помогали Квэгган, Кристберг и Моджер строить наш новый дом, как они, старики, помогали нам в адски тугой работе — креплении фундамента, причем сами дали половину легших в основание бревен. Моджера теперь, наверное, радовало, что оказалось столько любящих его людей, — я удивился, как много на похоронах незнакомых мне дачников. У Кристберга, одного из лучших Моджеровых друзей, свои особые понятия о смерти, и он не пришел вовсе. Но казалось, что и он здесь. Выходя, мы остановились взглянуть на Моджера в гробу — он словно лукаво улыбался из-под густых усов, даже как бы тихо, загадочно нам напевая;