Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

Но в последующие вечера стало случаться, нечто еще удивительнее, благодаря чему то чувство позабылось, как я уже сказал, и вспомнилось лишь на днях.

На следующий вечер, по дороге к роднику или сразу же по выходе из дому, я, помнится, уже приготовился к новой встрече с кугуаром, о чьей печальной кончине мы еще не знали, — и, пожалуй, приготовился испугаться, как оно и положено. Но шел я безоружный, поскольку ни ружья, ни револьвера у нас не было; любопытно, что жена, не боявшаяся ничего на свете, кроме пауков, не ждала от моей вылазки ничего худого, веря в меня слепо. Так велика ее любовь к диким животным и понимание их натуры (она и меня научила этой любви и пониманию), что мне подчас казалось: в глубине души она жалеет, что я прогнал зверя, а не приручил, не приколдовал его и не привел домой нам в сотоварищи.

В тот вечер горы имели необычный вид, отвлекший меня от кугуара. Вечер был теплый, но ветреный, в горах клубился хаос, они виднелись, словно полярный остров сквозь вьюгу. В самом деле, уже три дня на нижних склонах шел снег, хотя тогда мне не пришло на ум, что именно эта непогода согнала кугуара в тепло предгорий на поиски пищи. Ветер несся по качавшимся верхам деревьев с гулом и воем, как курьерский поезд. Такой вот яростный фён — ветер с гор — много лет назад выбросил ночью на берег ливерпульский пароход «Эридан» с грузом старого мрамора, вина и маринованной вишни из Португалии. Дальние кряжи будто все приближались, пока не стали похожи на отвесный скальный берег птичьего острова с резкими вклинениями гуано. Ближние же взгорья светлели, но глубинные складки их становились темней и темней. В хаосе туч открылся высокий лазурный проран, словно по ошибке, словно с пейзажа Рейсдаля сюда попавший. Чайку, чьи крылья казались до безумия белыми, вдруг взметнуло по вертикали кверху, втянуло в бурю. Меня обогнал на тропе один из сыновей Квэггана.

— Силен ветрище! Бегу стремглав проведать, как там и что.

Помню, меня восхитила кельтская поэтичность его слов. Возможно, там сорвало с якоря его лодку или, скорее всего, суденышко Кристберга, уехавшего в город, и я сказал, чтобы он крикнул мне, если понадобится помощь. Помню, как наполнял канистру холодной горной текучей водой. Чайки проносились над лесом с моря, одна опустилась отдохнуть на крышу «Тайничка». Как трогательно, по-голубиному сидела чайка на ветру, ерошившем белые перья! А сразу затем вспоминается: я пою, и косогор уже позади, — и не помню совершенно, как взбирался, ни малейшего усилия не помню. И сразу вслед — спустился уже с водой к крыльцу, и снова не помню отчетливо, как это вышло, и жена встречает меня, как всегда, будто я вернулся из дальнего похода. О кугуаре же я и не вспомнил. Я точно во сне шел, с той разницей, что было это явью.

В следующее мое хождение за водой случилось почти в точности то же самое, хотя на этот раз был просто тихий весенний вечер, горы застыли далекие, окутанные понизу широким шарфом тумана, восходящего сплошной полосой от зеркально спокойного моря. Дорога к роднику была вроде бы та же, но и она казалась сказочнее, таинственнее — и короче. И опять на обратном пути я лишь тогда вспомнил о косогоре, когда он остался уже за спиной, преодоленный без труда.

Одновременно и те мрачные мысли пришли опять, но совсем по-иному. Как это выразить? Я словно увидел их с расстояния, сверху. Или не увидел, а услышал; они текли, как река, как вода фиорда, несли в себе целый замысел, который невозможно было схватить и удержать в сознании. И пусть мысли эти были не радостными, как мне бы хотелось, а бездонно-черными, они радовали меня тем, что шли хотя и потоком, но упорядоченным: фиорд ведь не выходит из берегов, как ни высок прилив, и не пересыхает, вода убывает и вновь приходит, а по словам Квэггана, даже сразу способна идти и на прибыль и на убыль. И я ощутил, что осуществление замысла потребует от меня крайних, устрашающих усилий самонаблюдения. Но я, кажется, не сказал еще о моем замысле или, верней, о том, как я его понимал.

Хотя на первый взгляд это и плохо вяжется с такими пренебрежительными упоминаниями о замысле, как «моя музыка», «приступы сочинительства» или «возня с опусом», но вот уже несколько месяцев меня неотступно преследовала мысль написать симфонию, в которую я среди прочего вложил бы (впервые в серьезной музыке, или так мне представлялось) подлинное чувство и ритм джаза. Плутая в сложностях моего призвания, тогда еще мной не раскрытого, я, однако, не разделял ходячего романтического мнения о превосходстве музыки над словом. Подчас мне даже казалось, что поэзия в силах достичь большего или по меньшей мере того же в своей области — в то время как музыка, язык которой обречен развиваться посредством все более сложных изобретений (я в этом не профан, ибо освоил почти случайно целотонную гамму), — музыка, думал я, идет, сама того не сознавая, к финальной немоте. Слово же — начало всего творения. Но я, как профессионал-джазист, давно считаю, что человеческий голос способен испортить инструментальную пьесу. И однако мы с женой любим петь, и сама наша совместная жизнь порой казалась мне песней.