Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

Консул опустил наконец глаза. Сколько выпито с тех пор бутылок? Сколько стаканов, сколько бутылок осушил он, чтобы забыться, с тех пор как остался один? И вдруг он увидел их, все эти бутылки, в них водка, анисовка, херес, «Королева Шотландии», и стаканы, вавилонское столпотворение — они устремились вверх, как в тот день устремлялся дым паровоза, воздвигались до небес, а потом рухнули, стаканы падали, подпрыгивая и разбиваясь, с высоты садов Хенералифа, бутылки разлетались вдребезги, опорто, красное, белое, перно, кислое столовое, абсент, бутылки раскалывались, прыгали в разные стороны, бутылки со стуком сыпались на аллеи парков, закатывались под скамьи, под кровати, под кресла в кинематографе, прятались по шкафам в консульстве, бутылки кальвадоса ускользали из рук, трескались, брызгали осколками, громоздились в кучи на свалках, низвергались в моря, в Средиземное, в Карибское, в Каспийское, бутылки плыли по океану, по валам Атлантики, усеивая крутые вершины, словно трупы шотландских горцев — и теперь он видел, обонял их от первой до последней, — бутылки, бутылки, бутылки, стаканы, стаканы, стаканы, а в них пиво, «Дюбонне», «Фальстаф», водка, «Джонни Уокер», виски многолетней выдержки, канадское белое, аперитивы, настойки, крепкие, полукрепкие, французские, немецкие, скандинавские напитки, бутылки, бутылки, дивные бутылки с текилой и баклаги, баклаги, баклаги, целые миллионы, полные дивного мескаля… Консул сидел недвижно. Голос его совести звучал глухо сквозь шум воды. Голос этот звучал в грохоте и завываниях ветра, сотрясавшего деревянные стены, витал в грозовых тучах над деревьями, вторгался в окна, затмевая свет. Как же можно было надеяться вновь обрести себя, начать все сначала, если где-то там, наверное в которой-нибудь из этих потерявшихся или разбитых бутылок, в котором-нибудь из этих стаканов навеки исчез единственный ключ от тайника его души? Как же можно теперь вернуться назад, искать, шарить среди стеклянных осколков, под неотвратимыми стойками пивных, на океанском дне?

Остановись! Взгляни! Прислушайся! Способен ли ты сообразить хоть теперь, до какой степени ты пьян, или полупьян, или полутрезв? Ты был у сеньоры Грегорио, но выпил там никак не больше двух стаканчиков. Ну а раньше? Ох, лучше и не вспоминать! Зато потом, в автобусе, лишь хлебнул рому из бутылки, которую прихватил Хью, но на арене допил почтя все, что оставалось. Тут-то он снова захмелел, но это был отвратительный хмель, еще хуже, чем на площади, хмель, от которого гаснет сознание и мутит, как во время морской болезни, ведь только для того, — только ли? — чтобы преодолеть этот хмель, он выпил тайком мескаля. Но теперь консул понял, что его расчеты на мескаль не оправдались. Странное дело, но опять наступило похмелье. Консул дошел до крайности, до катастрофы, но, право же, в этом было что-то прекрасное. Похмелье захлестывало его, как темные океанские волны захлестывают наконец обреченный корабль, гонимый бесчисленными ураганами, которые отшумели давным-давно. И теперь нет особой нужды трезветь, как нет нужды пробуждаться, да, пробуждаться, теперь ни в чем нет нужды…

— Помнишь, Ивонна, утром мы переправлялись через реку, и на другом берегу была pulqueria, она называлась, кажется, «La Sepultura», там, у стены, сидел индеец, лицо он прикрыл шляпой, а рядом стоял его конь, привязанный к дереву, и на ляжке было клеймо с номером семь…

— …и седельные сумки…

…Пещера Ветров, колыбель всех великих решений, маленькая Кифера, памятная с детства, неисчерпаемое книгохранилище, священный приют, обретаемый по дешевке или совсем безвозмездно, есть ли еще такое место на свете, где можно столь многое приять и в то же время отринуть? Консул очнулся вполне, но теперь он, очевидно, не сидел за столиком вместе с другими, хотя явственно слышал их голоса. Уборная была вся из серого камня и напоминала гробницу — даже сиденье было холодное, каменное. «Это мне по заслугам… Это моя судьба», — подумал консул.

— Сервантес, — позвал он, и Сервантес, как ни странно, высунулся откуда-то из-за угла — дверей в этой каменной гробнице не было, — держа под мышкой своего бойцового петуха, который притворно старался вырваться и вдруг закудахтал:

— …Тласкала!

— …нет, кажется, клеймо было на крестце…

Сервантес быстро сообразил, что происходит с консулом, и дал совет:

— Камень, hombro, я предлагаю камень.

— Сервантес!

… клеймо.

— …облегчитесь на камне, сеньор.

…Когда они принялись за еду, вспомнил он теперь, все было в порядке, несмотря ни на что, всего какую-нибудь минуту назад, и он сказал? «Опасные твари, живоглоты», когда они принялись за устриц. «Ах, теперь уже поздно строить куры!» — разве не сказал он это с сочувствием, когда появились духовые цыплята, напоминая ему про аппетитного крота? А разговор шел о человеке, который умирал на дороге, о воре, ехавшем с ними в автобусе, а потом: «Excusado» [203] Уборная (исп.). . И вот, вот серые камни, последнее его консульство, остров Франклин его души — «excusado». Строение расположено поодаль от купален, удобное местечко, и притом скрытое от взгляда, несомненный плод тласкальской фантазии, дело рук Сервантеса, домик, который призван напоминать ему о какой-нибудь горной деревушке, затерянной среди холодных туманов. Однако консул сидел, не расстегнув ни единой пуговицы, в мертвом оцепенении. Зачем он здесь? Зачем он так или иначе обречен пребывать здесь всегда? Хоть бы взглянуть в зеркало, задать этот вопрос самому себе. Но зеркала нет. Ничего нет, только камни. Наверное, в этом каменном склепе не существует и времени. Наверное, это и есть вечность, о которой он столько разглагольствовал, вот она, вечность в духе Свидригайлова, только вместо деревенской бани, где по всем углам пауки, она претворилась в монашескую келью, где сидит — как ни странно это! — он сам.