Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

Но почему он должен ее потерять?.. Теперь голоса как бы сливались воедино с ослепительным солнечным светом за распахнутой дверью, где алые цветы вдоль дорожки казались огненными мечами. Даже бездарный поэтический вымысел лучше, чем проза жизни, словно говорили ему неясные голоса теперь, когда он выпил еще полстаканчика.

Но консулу слышался и другой шум, раздававшийся лишь у него в голове: впопыхах-ах. Экспресс из Америки мчит, сотрясаясь, везет труп через зеленые луга. Разве есть в человеке что-нибудь, кроме ничтожной души, которая поддерживает жизнь в трупе? Душа! Ах, можно ли сомневаться в том, что и ей не чужды свои воинственные, коварные тласкальцы, свой Кортес, свои noches tristes [200] Печальные ночи (исп.). и где-то в недоступной глубине свой печальный Монтесума в цепях, пьющий шоколад?

Шум нарастал, прерывался и вновь нарастал; аккорды гитары вторгались в крикливую разноголосицу, голоса взывали, пели заунывно, как женщины в Кашмире, заклинали сквозь рев водоворота; «Borrraacho!» — вопили они. И темный бар со сверкающим прямоугольником двери ходил ходуном, раскачивая пол у него под ногами.

— …а что ты скажешь, Ивонна, если я предложу тебе как-нибудь залезть на этого малютку, я имею в виду Попо…

— Нет уж, бога ради! Неужели сегодняшней зарядки тебе мало еще…

— …а для начала, чтобы натренировать мускулы, недурно бы забраться разок-другой на вершины помельче.

Они шутили. Но консулу было не до шуток. Второй стаканчик мескаля придал делу серьезный оборот. Этот недопитый стаканчик остался на стойке, а консул отошел в дальний угол, куда его поманил сеньор Сервантес.

Невзрачный человечек с черной повязкой на одном главу, в черном пиджаке, но в нарядном сомбреро, откуда свешивались на спину длинные, яркие кисточки, хоть и был в душе дикарем, сейчас переживал нервное потрясение, пожалуй не менее глубокое, чем сам консул. Какое же скрытое притяжение влечет на его орбиту таких вот трепещущих, пропащих людей? Сервантес повел его за стойку, поднялся на две ступени, отдернул занавеску. Этот одинокий бедняк хотел еще раз показать ему свое жилище. Консул с трудом одолел ступени. Единственная тесная комнатка почти вся была занята громоздкой латунной кроватью. На стене висели ржавые ружья. В углу, перед маленькой фарфоровой статуэткой пресвятой девы, теплилась лампада. Это был поистине священный огонь, и свет его растекался сквозь рубиновое стекло по комнате, мерцал широким желтым кругом на потолке: фитилек был совсем короткий.

— Мистур. — Сервантес указал на лампаду дрожащей рукой: — Сеньор. Мой дед наказывал мне, чтобы она всегда оставалась в неугасимости.

На глаза консула навернулись мескалевые слезы, он вспомнил, как минувшей ночью, среди пьяного угара, доктор Вихиль повел его на окраину Куаунауака, в церковь, которой он раньше не знал, там были мрачные стены со странной росписью, выполненной, вероятно, по обету, и в полутьме словно плыла милосердная пресвятая дева, которую он молил, ощущая в груди глухие удары сердца, сделать так, чтобы Ивонна вернулась к нему. Какие-то люди чернели вокруг, горестные и сиротливые, многие стояли на коленях — сюда приходили лишь скорбящие и одинокие. «Вот пресвятая дева, покровительница всякому, кто есть один как перст, — сказал доктор, склоняя голову. — И всякому моряку в плавании». Он преклонил колена на грязном полу, положил подле себя револьвер — доктор Вихиль никогда не ходил на балы в пользу Красного Креста без оружия — и сказал печально: «Никто сюда не шел, только тот, который есть один как перст». И теперь они молча стояли перед маленькой статуэткой пресвятой девы, и консул видел в ней ту, другую, что услышала его молитву, и снова взывал к ней. «Милость божия ниспослана мне, но все равно ничто не изменилось, я одинок, как прежде. Сколь ни бессмысленны мои страдания, я терзаюсь, как прежде. Жизнь мою нечем оправдать». Да, поистине это было так, но он хотел сказать совсем о другом. «Смилуйся, даруй Ивонне исполнение ее мечты — мечты? — о нашей новой совместной жизни, смилуйся, дай мне уверовать, что все это не гнусный самообман», — начал он снова… «Смилуйся, дай мне силы подарить ей счастье, избавь меня от этого самоистязания. Я пал низко. Дай же мне пасть еще ниже, дабы я узрел истину. Научи меня снова познать любовь, любовь к жизни». Нет, опять не то… «Где же обрести любовь? Ниспошли мне подлинное страдание. Верни мою былую чистоту, прозрение таинств, все, что я предал и потерял… Ниспошли мне подлинное одиночество, дабы я мог истово молиться. Дай нам обрести счастье, все равно где, только бы вместе, только бы не в этом проклятом мире. Испепели мир!» — вскричал он в сердце своем. Глаза пресвятой девы были опущены, она посылала благословение, но, вероятно, не слышала… Консул даже не заметил, как Сервантес снял со стены ружье. «Люблю охоту». Повесив ружье на место, он выдвинул нижний ящик шкафа, притиснутого к стенке в другом углу. Ящик был битком набит книгами, среди которых оказалась «История Тласкалы» в десяти томах. Он тотчас снова задвинул ящик.