Акрам Айлисли - Над Курой, в теплых лесах

Потрясенный, Кадыр отошел от двери. Снял пиджак, туфли, убавил фитиль, лег… Долго лежал так, без движения, без единой мысли, потом вдруг вспомнились дочки: две маленькие, милые девчушки, там, в далеком холодном краю. Старшей уже четыре года, Кадыр назвал ее Лейлой. «То мой мама так зовут! Ай, аллах, волос как пахнут, как у мой мама пахнут!» Другая дочка совсем еще маленькая, скоро полтора года сравняется. Младшую он назвал Салтанат, может, хотел, чтоб ее волосы пахли, как у матери, видно, мало ему было, не хватало ему этого запаха. Маленькую Салтанат в том далеком холодном краю прозвали Салтаненок-Сатаненок, по-ихнему это значит маленький шайтан, она и правда шайтан-девка, такая озорница, такая шалунья!.. «Салтанат, малышка мой, крошка мой!» Да, мог ли он помыслить, давая дочке это имя, что наступит день, когда он бросит ее, маленькую Салтанат, и тронется за тридевять земель к другой, к большой Салтанат?..

Будить Салтанат он не стал, хотя у него было что ответить ей, было чем оправдаться: «Вспомни, Салтанат, ну, вспомни ради бога, не так ведь все было. Я ж не девочки, я людей боялся! Я им, конечно, досаждал, говорить нечего, крепко досаждал, да ведь и они меня не миловали. Курицу украли Кадыр! Сено сожгли — Кадыр! А коврик тетки Билгеис помнишь? Собаку из района привезли, милицию пригнали! Построили всех перед клубом, мужиков человек двадцать, а может, и тридцать — ты ведь была там — помнишь?.. А собака что? Носом повела и — прямиком ко мне, хвать за пиджак! Я-то, дурак, до того самого дня считал, что они и впрямь обучены воров искать. А оказывается, и тут обман. Собака, она знает: кого можно хватать, кого нет. Он ей шепнул на ухо — вот она на меня и кинулась. Пять месяцев отсидел. А я того коврика и в глаза не видел! Я в жизни нитки чужой не взял, ты это не хуже меня знаешь. Вот я и боялся их, тех, кто на меня собаку поганую натравливал! Как узнал, что ребенка носишь, одна мысль в голове: вдруг дочка родится, замуж выйдет, чужим людям прислуживать, гаду какому-нибудь ноги мыть! Ведь они же затравят ее, житья не дадут мне в отместку! Чуть не спятил от этих мыслей… Такой уж я был, Салтанат, чумовой был, а как стал постарше да горя хлебнул, и дошло, что сам во всем виноват…»

Он лежал и мысленно говорил с Салтанат, а перед глазами у него стоял хорошенький домик в том далеком северном краю. С Мариной, Кадыр познакомился, когда их часть стояла в этом небольшом белорусском городе. Потом Кадыр оказался в других краях. Чтоб жениться, у них и разговора не было. И вдруг письмо: будет ребенок. И в маленький белорусский город, по которому он водил когда-то свой огромный военный грузовик, Кадыр написал коротенькое письмецо: «Здравствуй, Марина! Если будит девушка, назави Лейла. Другой прозба нет».

Когда демобилизовался, четверо суток провел на вокзале; с утра до вечера слонялся по перрону; смотрел на поезда, идущие на Кавказ, сколько он их проводил, этих поездов, все смотрел вслед… А потом, сам не зная как, очутился в маленьком городке, по которому прошла когда-то колонна огромных военных грузовиков… Приехал и видит: девочка, Лейла, его дочка! Одного этого достаточно было, чтобы он навсегда остался тут, в маленьком северном городе, а ведь его здесь любили. И Марина, девушка красивая, грамотная и с парнями всегда строгая была…

Сперва Кадыру и в голову не приходило, что он уедет когда-нибудь отсюда. Пускай холодно, пускай дожди десять месяцев, пускай грязь, слякоть. По временам, конечно, виделась ему и теплая Кура, и теплые ее берега, и теплые деревья в теплом лесу… Ничего, здесь тоже и лес есть, и деревья… А люди… Люди как люди. Кадыр и думать забыл, что они были когда-то «червями», «улитками», «гадами»…

А потом что-то в нем стронулось с места и пошло на раскрутку, сперва незаметно, потом все быстрее, быстрее… И не потому, что люди сделались вдруг улитками, червями, гадами, просто они вдруг стали чужими, совсем чужими. Они теперь как-то по-чужому двигались, по-чужому говорили: чужие дороги, чужие дома, чужие деревья… И однажды, в серый дождливый денек, он увидел у дороги кладбища, которое тысячи раз видел, проносясь мимо на своем огромном самосвале, и кладбище это вдруг ужаснуло Кадыра — никогда прежде не испытывал он такого ужаса. Он зажмурил глаза, газанул и так погнал машину, словно сейчас, сегодня, в этот промозглый, осенний день, кто-то должен схватить его и живьем закопать на этом холодном чужом кладбище.

Вечером Марина спросила его, первый раз спросила:

— Скажи, Кадыр, что с тобой, а?