Эйлин О'Коннор - О лебединых крыльях, котах и чудесах

Кролики оказались безучастными животными. Мы боялись давать им клички, памятуя об их судьбе, потому что названное равняется обретшему индивидуальность, и ты убиваешь не комок плоти, а личность. Даже хромой таракан Арсений, которого мы в городской квартире с бесстрашным невежеством крестили в фотографической кювете, прожил у нас почти три месяца, вызывая у всех отвращение, но защищенный магической силой имени, пока его не скосил вместе с остальными безжалостный серп судьбы, принявший обличье мелка.

Ухаживал за кролями дед. Они быстро росли; к концу лета каждый был вдвое крупнее кошки. По вечерам дед читал книгу о кролиководстве и учился гуманным методам убийства. Зайдешь вечером в комнату, а он стоит там в полном одиночестве и сосредоточенно машет кувалдой.

Чем ближе была дата забоя, тем чаще дед тренировался. Это напоминало сражение Тора с невидимым злом. Он явственно тщился переступить через что-то внутри себя, и мы все, понимая это, обходили молчанием тему перехода кроликов в крольчатину. Зверьков никому из нас не было жаль, но равнодушие к жертве не отменяет нежелания быть палачом.

За несколько дней до казни дед снова поехал на рынок. Вернулся он с парой новых животных. Возможно, ему хватило воображения представить, как он будет наталкиваться взглядом на опустевшие клетки. Или же процесс, закрепленный повторяемостью, лишал убийство кроликов того тягостного смысла, который имело разовое действие. У однократной смерти всегда есть имя. «День, Когда Мы Прикончили Кроликов». Смерть, поставленная на поток, теряла индивидуальность так же как неназванное животное. Растворялась в будничности процедуры.

– Начал за здравие, кончил за упокой, – сказала бабушка, увидев новых обитателей клеток.

Дедушка привычно фыркнул.

Однако ее слова оказались пророческими. Наутро все четверо зверьков выглядели какими-то заторможенными. У них опухли глаза и потекло из носа.

А затем они стремительно передохли один за другим. Их скосил вирус миксоматоза, кроликовая оспа, принесенная, должно быть, теми двумя, которые должны были помочь деду вывести наше домашнее животноводство на другой уровень.

Приехали люди из райцентра, забрали трупики и даже выдали то ли справку, то ли какой-то другой документ, удостоверяющий, что дедову начинанию неоспоримо пришел конец. Мы растерянно стояли перед домом, глядя вслед машине. В ней уезжали наши надежды на предпринимательство, прирост капитала и просто на мясной суп.

– Смертию смерть поправ! – многозначительно заметила бабушка.

И это был первый раз, когда ни один из нас не хмыкнул в ответ. В ее кощунстве скрывалась извращенная правота: кролики погибли, но для нас остались историей о живых кроликах, а не о мертвых. Мы их не убивали.

Дальше потекла обычная летняя жизнь.

Дедушка с неделю ходил озадаченный, точно человек, не совсем понимающий, что он приобрел, а что потерял, но вскоре отвлекся на утепление чердака.

Я завела землеройку и решала задачу ее прокорма.

Младший брат был пойман за свинчиванием катафоток с чужих велосипедов.

Бабушка пекла пироги, на запах которых слетались ошалевшие осы и плясали перед ней в жарком воздухе, как наложницы перед султаном.

Восемь опустевших клеток сожгли за баней.

– А ведь этих кроликов вполне можно было есть, – удрученно заметил дедушка, вычитавший, что миксоматоз для человека не опасен.

На что бабушка заметила, что сытое брюхо к ученью глухо, и никто из нас не нашелся что возразить.

Я хорошо помню Нюру. Нюра была красавица. Пела знойным контральто, выщипывала брови дугой, пекла сладкий хворост, которым угощала нас, детей. До деревенского магазина ходила в белых разношенных туфлях, которые на ее ноге сорок второго размера по недоразумению именовались не баржами, а лодочками. Кудри свои черные никогда не подбирала наверх.

Нюра была вдова. Вдовушка. В ее присутствии мужчины начинали глупо посмеиваться. Компасы сходили с ума и уверяли, что север там, где Нюра. Окрестные коты складывали дохлых мышей к ее ногам, и ворот колодезный нежно поскрипывал, когда она приходила за водой.

Прежде чем открыть дверь, на минуту задерживаюсь в сенях.

– Мам, – говорю, – помнишь Нюру?

– Кудрявую такую? Помню. Несчастная была женщина.

– Почему несчастная?

– Муж у нее был рыбак, утонул лет в сорок. Замуж она больше не вышла, детей не родила. Кажется, влюблена была в кого-то безответно. И умерла рано, до пятидесяти не дожила. Почему ты про нее вспомнила?