Владимир Прудков - Дoрoгoй дaльнeю

«Ну, не идиот ли я», — продолжал соображать. Был или нет социальный мотив при стычке в городе, пока неясно, но угроза директору тоже на какую-нибудь статью да тянула. Уже выходил из кабинета и вдруг притормозил. Семнадцать мгновений весны! Надо действовать, как Штирлиц советовал. До чего же ушлый наш разведчик в таких случаях был. Это его завет: под конец надо о чем-то совсем постороннем заговорить, чтобы отвлечь, чтобы у человека осталось в памяти это последнее.

— Леонидыч, у меня к тебе еще один вопрос есть. Ты ведь до того, как директором стал, историю преподавал?

— Я и сейчас преподаю.

— Ну, тем более. Тогда должен знать. Кто такой Че Гевара?

Стеблов посмотрел на него с оторопью.

— Латиноамериканский революционер с крайне левыми взглядами.

«Тьфу ты, дернул меня черт спросить! — опять выругал себя Иван. — Да он после этого вопроса, наоборот, каждое междометие из нашего разговора запомнит»…

А бывший директор Генрих Карлович после тех августовских событий девяносто первого года быстро спился и превратился в деревенского шута. Некоторые удивлялись: «Он же стопроцентный немец, можно сказать, исторический. И чего запил?» Да, Генрих Карлович сам рассказывал, что его предки переселились в Россию давным-давно, еще при Екатерине, и до последних лет сохраняли уклад и быт своего народа. Почему же запил? Ответ на этот вопрос дал Пашка Тютюнник: «А кто к нам попадает, рано или поздно спиваются. Исторические немцы не исключение».

Теперь Генрих Карлович ходил по дворам и желающие послушать наливали ему самогонки. Он обхватывал стакан трясущимися, как у своего авторитета Янаева, пальцами, с трудом проглатывал, после чего светлел разумом.

И к Ходорковым забрел. Носил он теперь бороду — разумеется, не по моде, а стало затруднительно бриться. Иван усадил его на диван. Галина с прежним к бывшему директору почтением метала все, что было в наличии, на стол. Иван, как неравнодушный человек, конечно, полюбопытствовал о взглядах бывшего директора на нынешнюю жизнь.

— А щас вы за кого, Карлыч? За коммунистов али за демократов?

— Я своих убеждений не меняю, — ответил Генрих Карлович. — У меня до сих пор партбилет в шкатулке, в целлофановой обертке лежит.

— Ну, и зачем тебе вообще в эти разборки было влезать, — быстро перейдя на «ты», недоумевал Ходорков. — Сидел бы тихо в своем кабинете и мыслил. Че ты демократов так невзлюбил?

— Я прежде всех, еще на заре перестройки, выступал за демократию, — разъяснил бывший директор. — И до сих пор вполне допускаю ее, как философское понятие. Но тут надо разобраться. Возьмем простой пример. Вы же не станете ее внедрять, скажем, среди каннибалов. Не выйдет! Все равно они вокруг костра будут бегать и вас поджаривать.

— Так ведь и с коммунизмом та же закавыка. Если среди дикарей его внедрять.

— Согласен. Но еще неизвестно, в чем больше метафизики. Взгляните, что получилось. Мы жаждали свободы, а получили беспредел. Мы жаждали цивилизованного рынка, а получили бандитский капитализм. Нет уж, уважаемый Иван Михайлович, всеми надо управлять и каждому мозги вправлять. Какая там невидимая рука? Только мощная длань государства! В ближайшей перспективе иного не вижу. Опять же китайцев взять. У них там все разрешено, что дозволено. Но конечную цель они в уме крепко держат.

— Так мы уже это проходили, — напомнил Иван. — Кончилось тем, что расплодили бюрократов и в одночасье рухнули. Да еще пьянство нам подсобило. В пуще-то в той, в Белоруссии, помнишь, тоже ведь все наши паханы перепились, когда акт политической капитуляции подписывали.

Бывший директор, очевидно, хорошо помнил те давние события, и все обстоятельства, при которых они свершались, потому что попросил плеснуть на дно стакана. При его трясущихся руках он не пользовался рюмками.

— Я продумал, как прежних ошибок избежать, — выпив, объявил он.

— И как?.. Ты закусывай, Карлыч.

— Надо отобрать пару, тройку кристально-честных управленцев и многократно клонировать. В необходимом для общества количестве! Пусть честные клоны во всех структурах сидят. В судах, в конторах, в министерстве просвещения — словом, везде. Теперь наука позволяет. Не то, что в годы моей детской болезни левизной. Я жалею, что мы тогда генетику объявили лженаукой.

— Значит, клонировать, — задумчиво сказал Иван. — Но тут у меня вопрос к тебе возник, Карлыч. А как отобрать этих кристально-чистых? А вдруг опять ошибемся? И такого наклонируем, что не приведи господь.