Владимир Максимов - Снег, уходящий вверх…

И вспомнилось почему-то, как мы с отцом крыли крышу, а вернее, «забирали» потолок.

Я подавал ему снизу доски, а он обшивал его ими.

Я приносил в дом с улицы по две доски, и, пока он принимал одну, прилаживал, а потом приколачивал ее (крыши еще не было, стояли лишь стропила), я смотрел на квадрат ярко-синего неба и ослепительно-белый ствол березы, как бы слегка колышущийся в прозрачном осеннем свете, и на желтые листья на черных «веревочных» ветках дерева.

Я стоял и смотрел на этот кусок неба и на все, что уместилось в этом пространстве, до тех пор, пока не подавал вторую доску.

Потом я шел за двумя новыми. И снова стоял и смотрел в небо, потому что кроме неба изнутри строящейся, с еще непрорезанными окнами дачи ничего больше не было видно…

Отец начинал стучать молотком, и иногда то ли от стука, то ли от прохладного и приятного ветерка, от черного прутика ветки отделялся желтый лист березы и медленно, плавно слетал в проем к моим ногам.

И на полу с еще непокрашенными и пахнущими смолой и свежестью леса досками уже лежало много ярко-желтых листьев.

С каждым моим новым приходом к пазу в потолке квадрат неба, как шагреневая кожа, становился все меньше и меньше.

А потом я подал последнюю доску и услышал только стук молотка, но неба уже не увидел и солнечно-желтый лист к моим ногам не упал.

Над головой теперь были только оструганные, янтарно-светящиеся (от света, идущего из проема двери) доски. И сделалось вроде бы как-то грустно от этого, но и спокойно в то же время.

Вот и сейчас эти осенние низкие тучи, как доски потолка, закрыли от меня тревожащую пустоту огромного пространства.

«Надо идти спать», – подумал я, ощущая озноб и приятную ломоту во всем теле и заранее радуясь теплу зимовья и крепкому сну.

В это время, пронзая низкие тучи, до поляны перед зимовьем донесся протяжный вой, уносящийся в темное небо. Сначала как будто далекий и слабый, а потом очень сильный и властный.

И столько тоски было в этом вое, поднимающемся над вершинами деревьев и выше. Выше туч, цепляющихся за эти раскачивающиеся от холодного ветра верхушки…

Этот одинокий звук скорее был похож на жалобный, печальный стон.

Через минуту к одиночному вою присоединились еще два, более слабых и неустоявшихся, голоса.

По тембру и характеру воя можно было определить, что воет взрослая волчица и вторят, подвывают ей детеныши.

Вой нарастал. Уходил в небо, протыкая тучи. Звал к себе и за собой.

Я взглянул на волка.

Его уши чутко ловили звук. А его «улыбка» казалась еще более страшной от своей неестественности.

Казалось, он силился перекатиться на другой бок, хотя и был неподвижен. Одни только уши чутко вздрагивали и поворачивались из стороны в сторону, как локаторы, при каждом новом завывании, ловя высокий жуткий звук.

Собаки всполошились и залаяли на темную стену леса, начинающуюся сразу за поляной, еще освещенной мерцающим светом костра.

Вой на мгновение стих и вновь возобновился. Но уже не трио, а соло. Вой перекрывал звуки лая, как будто несся над ними.

Выла волчица. Заунывно. Долго. Совсем не обращая внимания на близкий собачий гвалт. Выла – будто выполняла трудную, но необходимую работу…

Я знал, что с помощью разного рода завываний волки обмениваются информацией о присутствии добычи, появлении других волков, людей и иных важных для них событиях.

Вой покрывал нестройный, порой с боязливым повизгом, собачий лай. Он был длинный, холодный и острый, как шпага.

У края поляны стоял только Цезарь.

Его одинокий силуэт на трех ногах (сухую лапу он подогнул к животу) с вздыбленной на загривке шерстью был неподвижен и напоминал скульптуру.

Он шумно, всей своей широкой грудью, втягивал воздух, как бы принюхиваясь к первым, стоящим у края поляны елям…

Из зимовья выскочил егерь и выстрелил в черное небо дуплетом.

Сноп искр вылетел из стволов, дико ухнуло и раскатилось в темноте эхо выстрела.

– Всю душу вытянула! – ругнулся он.

И вдруг. Внезапно. Наступила тишина.

Сделалось тихо-тихо… До неправдоподобия.

Вой исчез, растворился в ночи, как будто бы его и не было вовсе. Словно он лишь пригрезился нам.

Собаки успокоились и с радостной готовностью засеменили, опустив головы, за охотниками в зимовье.

Тишина стояла такая, как будто я оглох или всех нас внезапно кто-то неведомый поместил под огромный хрустальный купол. И все мы, выполняя некий ритуал, стараемся не нарушить эту тишину, которая от малейшего шороха может обвалиться, как лавина; рассыпаться, погребая нас под хрустальными глыбами.