Доминик Татарка - Республика попов

И Клаповцы, действительно как бы заплесневевшие, посмотрели на потолок, словно отыскивали дорогу на небо. Но старик, торопясь сгладить впечатление от своих слов, заговорил о самом трактире:

— Трактир этот испокон веков стоит здесь, у городских ворот. Как раз там, где людям хотелось его иметь. Добрые люди ходят сюда на ощупь, и на ощупь же, хе-хе, находят потом дорогу домой. Скажите сами — ведь правда, гость себя чувствует здесь удобно, как в собственном кожухе.

Действительно, старый был трактир, в землю осел. Даже нельзя сказать, чтоб деревянный потолок был низким, но балки были так толсты, что создавалось впечатление, будто они нависли над самой головой. Сидящий тут должен был чувствовать себя как в хорошо обкуренной трубке. Стены пропитались запахом пива, чадом и резким человечьим духом.

Клаповец рассказывал, как прадед его, который звался и писал свою фамилию Клаппгольц, арендовал у города этот трактир; дед купил его и пристроил к нему гостиницу и кафе.

— Однако умный был — не перестроил трактир на новый лад, — похвалил деда бывший владелец.

— Понимал наших людей…

— О-хо, чтоб трактирщик да людей не понимал! — съязвил Мотулько.

— Говорите, что хотите, а наш человек любит посидеть в темном местечке, под деревянным потолком. И правильно. Попахивает уже здесь немного. Ну и пусть. Добрый кожух тоже овчиной разит. Верно, пан Менкина? Я вам советую — пусть стоит трактир, как стоял. Не трогайте его, коли не хотите клиентов отвадить. Мне так мой отец советовал. А он тоже был умный человек.

Однажды после полуночи двое чуть ли не вынесли Томаша Менкину под руки, усадили на лучшее место рядом с шофером. Хлопнули дверцы — поехали! Замкнутый под несколькими слоями, — в темноте под веками, в оболочке собственного тела, отбитого, словно ивовый свисток, он помчался сквозь ночь, подобный снаряду, не обращая внимания на спутников, из которых один с сумасшедшей скоростью вел машину, а двое других сидели у него за спиной. Глаза у него слипались от недоспанного сна, он никак не мог толком проснуться. Уши болели. Постепенно он пришел в себя настолько, что воспринял быстрое движение — резкий ветер освежал его пылавшие виски. Поездка была стремительной, но краткой, потому что целью была тюрьма. Томаш наслаждался ощущением вольности, легкомысленно и жарко желая, чтоб не останавливаться им, лететь еще быстрее, быстрее, хотя бы предстояло рухнуть в бездну. Но недолго предавался он захватывающей мечте: машина остановилась на тюремном дворе, по-видимому, в Братиславе. Томаш вышел, вернее его выволокли двое сопровождающих. И пошли кругами взбираться на третий или четвертый этаж по железной винтовой лестнице, сверлом вонзившейся в колодец, обтянутый металлической сеткой. Головой вперед ввинчивался Томаш в некую тихую обитель. Здание тюрьмы обращено внутрь себя, погружено в собственное молчание. Во все этажи высотой размахнулся срединный зал, а вокруг него галереи, как хоры в каком-нибудь монастырском храме. Вся эта гигантская раковина улитки отзывалась на каждый шаг, сделанный по истертым железным ступенькам лестниц. А может, и каждая мысль отдавалась в ней, как вечный шум моря в розовых раковинах. Никогда еще не случалось Томашу быть в зданиях, столь чутких к звукам, столь углубленно вслушивающихся в самих себя. Это был монастырь. Единственный, пожалуй, в «новой» Европе действующий монастырь духовного воспитания. Каждым нервом своим впитывал Томаш духовную сосредоточенность этого места, но всякий раз к нему возвращалось первое, очень определенное впечатление — всякий раз, как поднимался или спускался по лестнице, когда его водили на второй этаж — к допросу. Тишина и особый полумрак были решающими факторами жизни — как на дне морском. Чувствуя, что глаза не нужны ему здесь, где идет глубоко внутренняя жизнь, он их не сразу и открывал. Только слушал. В этом и заключалась вся его связь с жизнью. И все, что жило тут в камерах-раковинках, тоже только слушало. Сосредоточив все на слухе, жили слухом, и кровь живее обращалась в ушах. Здесь слушало все: стены, трубы отопления, проволочные жилы, ветвящиеся в менее чувствительной материи стен. Измученный человек, до крайности чувствительный после перенесенных невзгод, ловил звуки телом, сетью нервов, как антенной. Ловил со всех сторон, прислушиваясь к каждому мгновению, к своей надежде.