Доминик Татарка - Республика попов

— Что делаете? Оставьте! — Менкинка защищала вещи сына, как священные реликвии. — Не крал, не убивал мой Томаш, зачем же вы так… Что он сделал?

И жандарм ответил ей почти ее же собственными словами:

— Против бога, против государства пошел ваш ученый гусь.

Тут жандарм вытянул шею, намекая, что за такие преступления полагается веревка. Второй жандарм подхватил:

— Головой захворал ваш учитель. Лечить ее надо. Для таких хвороб лучше нет санатория, чем в Илаве…

От вещей Томаша осталась посреди горницы кучка хлама. Письма, фотографии, рисунки, разрозненные странички со стихами, припечатанные жандармским сапогом, — все это говорило несчастной матери, что она предала сына.

— Ох, не вернется он больше сюда, — в отчаянии шептала Маргита, глядя на это разорение.

Долго не могла она собраться с силами, навести порядок в доме. Руки-ноги словно отнялись. Отец Томаша обозвал бы ее сейчас «мокрой курицей».

Потом все прибрали, но тепло ушло из избы.

— Янко, мне чудится, будто изба на меня валится, — жаловалась Маргита. — Хорошо, хоть ты тут…

Потому что не было Томаша.

Он скрылся, исчез. Напрасно искала она его в мыслях. Не нашла, потому что тяжко, пусть без умысла, провинилась перед ним. В силу какого-то страшного, необратимого процесса мышления Томаш исчез из ее внутреннего мира, и поэтому чувствовала она себя как никогда одинокой. И была благодарна Янко-американцу за то, что хоть кто-то есть при ней.

Понял это и американец. Томаш был непреодолимой преградой между ним и Маргитой. Теперь этой преграды не стало. Маргита теперь совсем не противилась тому, чтобы навсегда поселиться с ним в городе.

Все неумолимо шло своим чередом. Мечта американца близилась к осуществлению. Быстро, по-американски, он устроил все, что нужно. Продал корову Полюшу и свинью. Все пожитки Маргиты поместились в одном чемодане, в другой сложили остаток Томашевых книг. Все прочее даже Маргита сочла ненужным хламом, представив их в городской квартире. Эти вещи раздали родным. Только святого Иосифа, покровителя семьи, да несколько святых образков, источенных червем и засиженных мухами, возьмут они с собой на память. Заколотили окна и двери избы. Пусть ждет, пока Томаш решит, что с ней делать.

Маргитка, окинув напоследок взглядом дощатые кресты на окнах, горько заплакала, и не так за себя, как за Томаша: Томаш заплакал бы так, если б увидел, что уж нигде в мире нет у него родного дома.

А как шли на станцию, все оглядывались, будто забыли что-то или потеряли. Американец без труда нес оба чемодана, Маргита корзинку и еще один чемодан, а в нем — кошку. Чемодан продырявили, чтоб кошка не задохлась. Кто-то посоветовал Маргите — мол, скорее на новом месте привыкнет, если выпустить ее из темноты.

В городе так же быстро решилось дело с трактиром «У ворот». Все осталось на своих местах, только прежние хозяева, седые супруги Клаповцы, перебрались в одну из комнат гостиницы, которую сами и выбрали по уговору. У старой Клаповчихи дрожал подбородок, но мужу ее удалось даже пошутить.

— Сын наш, доктор, уже в Лондоне. И мы благополучно переселились — на другой конец двора. Теперь уж все время будет наше, как у пана американца.

Американец был внимателен к старикам. В первый же день, устроив праздничный обед для постоянных клиентов, он послал Клаповцам лучшие куски свиного жаркого.

Смеялся мастер Мотулько: вот ведь, оказывается, и аризовать можно предупредительно, гуманно.

— Ох, чего только нельзя делать гуманно! — шутил он. — Даже кровь из жил пускать! В этом случае кровь льется по гуманным соображениям. Вот кошерные мясники, не правда ли, пан Клаповец, они, должно быть, великие мастера своего дела! Так должны резать скотину, чтоб она и не почувствовала, не испугалась у них в руках. Потому как, если испугается, меньше крови вытечет, и мясо уже не будет кошерным, как того требует религия. А что я хотел сказать, не помню. Язык развязался, да и запутался.

За одним столом свои, домашние, допивали запасы доброго вина — еще времен республики. Пили токайское, которое Мотулько называл «благодатью» за то, что оно восхищало душу. Американец торжественно заверил Клаповца, что ни при каких условиях никогда не выгонит их. Больше всех «благодать» восхитила этих стариков. Седой Клаповец обнял за плечи свою старуху.

— Мы с тобой два старых гриба. Заплесневели — я за стойкой, ты в кухне. Обоих нас отсюда можно уже только в одно место выгнать — прямо на небо…