Доминик Татарка - Республика попов

Они бы тут же и рассорились, если б Менкина слушал ее упреки, среди которых были заслуженные. Но он, к счастью, не слушал. Такую радость испытывал он, что буквально ничего не слышал, совсем оглох. Только смотрел на нее — на рот, на глаза, на воротничок белой блузки, на шляпку, которая совсем ей не шла. И Дарина вдруг замолчала, не досказав очередного упрека. Пролетел сладостный миг взаимного проникновения. Дарина опомнилась, сказала каким-то подавленным тоном:

— Уйдем отсюда.

И вздрогнула, как показалось Менкине. Это было ей свойственно — вот так, прямо с чувством физического отвращения, вздрагивать в присутствии чего-то грязного. Будто грязь касалась тела ее, так сильно развито в ней было чувство — даже скорее инстинкт — чистоты.

Менкина вспомнил Сагульчика, вспомнил, с каким сомнением привратник вверял ему свой пост, и спохватился, пробормотал:

— А куда же ты хочешь пойти? В таком виде я не могу.

К несчастью, Дарина согласилась, что в таком виде ему действительно никуда нельзя. Это задело Томаша, и он проговорил уже с новой насмешкой:

— Прошу вас…

Растворил перед нею дверь привратницкой. Дарина, чистая дева, прижала локти к бокам, но вошла. Менкина, изображая привратника, открывал перед нею следующие двери, дорогу на галерею, поминутно вставляя: «Прошу вас… прошу…» Дарина уже не только локти к себе прижимала, она уже и шею свою, и белую блузку в вырезе костюма невольно прикрывала ладонями. Вонь и грязь со двора подступали ей к горлу — будто ей предстояло перейти вброд трясину. Это было трудно, но она шла — куда бы не пошла она за Томашем! Когда поднялись на галерею, у нее будто немного отлегло на душе, но вот Томаш отворил дверь своей комнаты. Дарина только просунула голову в дверь, как ласочка, чующая западню, и передернулась, будто ее облили водой.

— Не води меня сюда!

— Нет, так нет, — холодно сказал Томаш; он вошел в свое жилище, потянулся, как лев в клетке. — Это моя берлога. Еще спасибо, хоть такая есть.

Дарина знала, что ее ждет большое испытание, готовилась к нему, то-то и оделась тщательно, как на государственный экзамен, но на такое не рассчитывала. Здесь испытанию подверглась не любовь, не преданность ее, а физическое ощущение и предрассудки. Она-то воображала, что придется ей смягчать грубость, внушать веру в свои силы, поддерживать, исцелять душу, пробуждать вкус к жизни, а ее хватают за горло, окунают в сточную канаву — такое было у нее ощущение. На глаза навернулись слезы.

«Дура, дура», — твердила она про себя, пока Томаш потягивался и рычал, как лев, — но слез удержать не смогла. Переступила порог гнусной комнаты — заставила себя ради Томаша, — и слезы брызнули. Даже присела на краешек стула, но это уже было выше ее сил. Завсхлипывала, забилась судорожно:

— Томаш, скажи же наконец…

— Что говорить — сама видишь, — ответил он насмешливо, а потому несправедливо.

— Томаш, что будешь делать? Что? — выталкивала она слова, прижимая к лицу скомканный платок.

— Не знаю, Дарина…

Он хотел погладить ее по руке. А у нее душа будто окоченела — ничего не чувствовала. Когда Томаш коснулся ее — испугалась, отдернула руку:

— Оставь…

— Хорошо, оставлю. Что ж, значит, оставим. — Протест ли, гордость ли обуяли Томаша, или до того он перед ней потерялся, что словечко это его оскорбило? — Вы правы, Дарина, здесь грязная дыра. Оставим все как есть. Я ведь и сам еще не знаю, что буду делать. Перебиваться со дня на день… Не связывайтесь с таким, как я…

Дарина выпрямилась — безмолвно и гордо, и слезы высохли разом — куда подевались… Не взглянула даже. А он, как одержимый, все нес и нес, чем дальше, тем хуже:

— Да, вы правы, Дарина. Привязываться к такому, как я, не стоит. Такой человек, как я, пусть будет хоть в душе, хоть в чувствах свободен. Вы умная женщина, вы не откажете мне в этой свободе. Время теперь неверное. Ужасная жалость, если вам придется пережить еще одно разочарование. Ведь и чувство, и чувство, Дарина, надо расходовать экономно, не разбрасывать легкомысленно… да вы и сами лучше меня знаете. Добрая хозяйка два раза повернет на ладони монетку, прежде чем купить что-нибудь на кухню… Вы образумились и раздумали, но я признаю, что вы благородная женщина, так что разрешите, позвольте мне, как говорится в романах, сохранить ваш образ в душе. Как прекрасно — носить в душе сладкую память о верной любви…

Менкина говорил, говорил, вот уж верно — молол, как взбесившаяся мельница, потому что знал, был уверен, эта уверенность усыпляла его, словно наркотик, что это конец. Вот не хватит дыхания, смолкнет он — и наступит конец. Дарина, благовоспитанная девица, поднимется, величаво так поднимется и, покорная своему благородству, словечка не уронит, а он побежит впереди нее, будет двери ей открывать уже как настоящий привратник: прошу, прошу вас…