Ирен Немировски: Ида

В саду радостно щебечут птицы. В густых ветвях сирени поет дрозд.

Ида вздыхает. Она разжимает судорожно сжатые пальцы, кладет руки поверх шелковой простыни. Она все еще рада, что лежит одна в этой кровати, под розовым с золотом балдахином!.. Не так уж давно она может позволить себе роскошь засыпать в одиночестве, зная, что при пробуждении к ней не повернется никакое мужское лицо, чтобы сорвать с ее губ поцелуй. Любовь — это, конечно, хорошо, она производит успокоительное действие, ведь сладкая усталость заставляет о многом забыть… Молодые люди, которым она платит, умеют ласкать ее и молчать, а большего ей от них и не нужно. Но любители, думает она с угрюмой усмешкой, а также старые друзья, приберегаемые про запас, которые промеж простынь рассказывают ей о своих делах, о своих амбициях, о своих сожалениях о прошлом и о тщетных желаниях, — как же это невыносимо!..

Однако эта гимнастика без удовольствия стоит большего, чем подлинная любовь…

Поворачивая голову к закрытым ставням, она видит лужайку, освещенную пурпурным солнечным светом. Она оттягивает момент, когда, чтобы заснуть, ей придется принять порошок веронала, предусмотрительно положенный на ночной столик.

— Осторожно, — предупреждает врач.

Сердцем, скажем… шестидесятилетнего возраста, которое получает каждый вечер такие нагрузки, не управляют с помощью веронала… Тем не менее за последний месяц она удвоила, а затем и утроила дозу. Но ведь без сна морщины вернутся еще быстрее. Машинально она касается шерстяных полосок, которые стягивают ее лоб, разглаживая их легким, нервным движением. Любовь… В ее ушах звучат забытые имена, в темноте возникают лица, которые исчезнут с наступлениям дня…

О ней говорят:

— Эта женщина никогда не любила, она лишь пользовалась мужчинами…

Это верно…

— Нет, я совсем не «славная девочка», — вдруг шепчет она в диком порыве, и давно забытым движением хочет вскинуть голову, но ее вовремя останавливает мысль о ее шевелюре («Вашими волосами нужно трясти как можно меньше, они сухие и ломкие…»). Она вспоминает о юноше, который покончил с собой из-за нее (какая прекрасная бесплатная реклама!); когда его обнаружили, он был распростерт около нее, было это в Антибе.

— Ах, какая мизансцена!.. Это стройное белое тело на террасе, залитой лунным светом, и струйка крови, стекающая на мраморные плиты… И какое триумфальное открытие сезона после этого!.. (Но, положа руку на сердце, покончил ли он с собой из-за любви?.. Он был под воздействием кокаина, а в тот день и вообще в полном безумии.)

Несомненно, ее любили. Она умела удерживать мужчин (ее первый, Габриэль Клайв, научил ее управлять их переменчивыми и туманными желаниями…). Многие другие были привязаны к ней, потому что она льстила их самолюбию, и не требовали большего. Этим она не давала ничего иного… Из темноты проступают некоторые лица, которые вызывают у нее большее удовольствие и тайную нежность. Но у нее нет никаких иллюзий… То, что она ценит в них, — это свою молодость.

— Так значит, я никогда не любила? — спрашивает она себя в очередной раз. — Нет. Решительно нет. Что для меня любовь?.. То, что мне надо, то, что я ценю, то, что мне нравится, — это любовь толпы, темнота, желание, это приглушенный шепот, который поднимается в зале, когда я появляюсь, это анонимное вожделение… Как я все это обожаю… Потерять это?.. Нет, лучше умереть… Но чтобы это сохранить, надо оставаться красивой, свежей, молодой… Не нужно больше ни думать, ни вспоминать, не нужно ничего ожидать, ни о чем сожалеть, ничего бояться…

Она закрывает глаза и изо всех сил сдерживает нервный тик у краешка глаза. Как волшебное заклинание она повторяет десять, пятнадцать, сто раз подряд:

— Я спокойна. Я молода. Я красива. Я хочу спать. Я сплю.

Наконец она засыпает.

Осень.

Последние вечерние репетиции.

Зал погружен во тьму. Слегка освещен лишь партер. Слышны хрустальные переливы настраиваемых флейт. Невидимые руки регулируют свет. Золотые пучки, голубые лучи дрожат и исчезают.

На пустой сцене обнаженная танцовщица, Синтия, совершает свои выверенные телодвижения.

— А эта девочка очень хороша, — произносит Ида Сконин.

Затем:

— Но судя по тому, в каком темпе все это происходит, до моего номера, кажется, очередь дойдет только утром.

Она произносит это достаточно громко, и все замирают, почтительно вопрошая ее взглядом. Она устало поводит рукой, подавая знак Синтии, которая останавливается, как и все: