Ирен Немировски: Ида

— Продолжай, не беспокойся, милочка…

Синтия — белокожая блондинка из Чикаго, where beauty is cheap. У нее продолговатые зеленые глаза, алые скулы на белом как мел, твердом и блестящем лице, квадратная челюсть, сверкающие зубы. Ее худое подвижное тело с удлиненными, тонкими конечностями напоминает стальной механизм.

— Она не так уж красива, — думает Ида. — Я же с моим шиком, репутацией, драгоценностями…

Она ощущает себя неуклюже и скованно. Она сидит в ложе одна.

Она отослала друзей и обожателей. Она держит спину совершенно прямо, неподвижно, чувствуя на себе взгляды, которые в темноте ищут и узнают ее и ее соболиную шубку. (Соболиную, чтобы говорили: «В таком возрасте — и не бояться носить белое, она удивительна!»)

В зале много народа.

— На рабочую репетицию опять пригласили столько же народу, как на генеральную… Но делать нечего, все в неистовстве.

Она очень устала. Скоро три часа утра. Перед ней поставили холодное куриное крылышко и бокал шампанского. Она рассеянно пьет мелкими глотками. Вдыхает знакомый теплый запах пыли. Если бы здесь не было всех этих людей, она бы задремала и отдохнула бы лучше, чем у себя дома. Она забивается в лунки своего театра, как зверь в свою нору.

Она почти засыпает, однако продолжает высоко держать голову — железная привычка не позволяет расслабиться. Время от времени она резко сбрасывает с себя оцепенение, еще больше выпрямляется, протягивает руку для поцелуя одной из теней, скользящей меж кресел, улыбается, шепчет:

— Здравствуйте, здравствуйте, мой милый…

— Ах, как мило с вашей стороны было прийти…

— Как вы поживаете, моя дорогая? Дайте я вас поцелую… Какая же вы душка…

Но постепенно она погружается в молчание, и ее оставляют в покое, наблюдая издалека со смешанными чувствами ее розовую напудренную щеку, ее длинную белую кисть, украшенную знаменитыми кольцами, небрежно свисающую с барьера ложи.

Синтия удалилась. Устанавливают декорации.

Играет оркестр.

— Да это просто новая аранжировка «Тарарабум дье» [2] Популярная американская песня, написанная в конце XIX в. (слова и музыка Генри Сейера). . Где же я слышала эту мелодию?.. Где я видела этого огромного рыжего цыгана?

Повторяется неизбежная ретроспективная сцена. Частный красно-черный кабинет 1900 года, кружева, черный корсет и попурри из старинных вальсов.

— А, помню, — думает Ида.

Зачем искать в столь отдаленном прошлом? Определенные лица и воспоминания должны почить в памяти, навеки погребенные… Но как назло они продолжают ее преследовать. И она замечает, что время от времени она невольно вздыхает, как старая одинокая женщина… Она просыпается, приветствует жестом проходящего мимо мужчину, хотя и не узнает его. Софиты плохо настроены.

Тональный крем певицы отливает зеленью.

— 1900-й… В те времена… Да, да, к чему лукавить… В конечном итоге это воспоминание — единственное, которое чего-либо стоит… Габриэль и… снова Габриэль…

Она слышит свой громкий голос:

— Что за смехотворная тяга к ретроспективам, это уже становится традицией.

Кто-то смеется. Кто-то спрашивает:

— А наша несравненная не слишком устала?

— Я?.. Что вы, дорогой мой, подобное лихорадочное существование — это ведь моя жизнь, вы же отлично знаете…

— Она чудесна!

Пре-Каталан [3] Пре-Каталан — парк внутри Булонского леса, где в начале ХХ в. был построен элитный ресторан. июньским вечером, золотистым и розовым, как персик. Ее только-только начинают узнавать, замечать, разглядывать… Какое упоение!.. Она прекрасно знает, что обязана этим Габриэлю, тому мигу, когда среди тысяч других женщин только она сумела поймать и удержать взгляд Габриэля Клайва. Она, никому не известная иностранка…

— Какой же красавицей я была тогда! — думает она и с горькой досадой смотрит на сидящую в партере Синтию — ее голые блестящие ноги наполовину прикрыты вызывающим коротким манто из красного меха.

Габриэль… Она старается вызвать в памяти черты его лица и внезапно видит его, как будто он все еще сидит рядом, склонившись к ней: большой нос с горбинкой, почти крючковатый, как клюв хищной птицы; острые, четко вытесанные скулы, светлые глаза с расширенными, как у наркоманов, зрачками, длинное худое и гибкое тело, красивые нервные руки, все время еле заметно трепещущие, дрожащий, чувственный рот старого странствующего комедианта. Его лицо было бледным и прозрачным, это была бледность человека, проводящего все дни за письменным столом, чья кожа со временем начинает как будто походить на лист бумаги. Он преувеличивал свою кошачью походку, преувеличивал дьявольский излом своих красивых бровей, которые он выщипывал, словно старая кокетка… Глаза цвета льда, мания носить под костюмом только сорочки из самого тонкого полотна, чтобы женщина, которую он по обыкновению обнимал за плечи, чувствовала изгиб и жар его красивого тела, которым он так гордился…