Ирен Немировски: Ида

— Ну а с нравственной стороны? — думает Ида в очередной раз. — О, роковой мужчина, просто мужчина-«вамп»… Меж бесчисленными женщинами, которых он брал и бросал одну за другой, лишь я, видимо, сумела заставить его страдать именно так, как он того желал…

Ах, его страдания, его наслаждения!.. Изменяя ему, мучая его, она всегда чувствовала, что, по большому счету, играет в его игру, исполняет роль, которую он определил для нее в комедии с невидимыми зрителями… Он искренне гонялся за смертью: искал ее в открытом море, за рулем спортивных автомобилей, однако горячо любил жизнь… Он был тщеславным, чистым, его легко было обмануть…

— Паяц, — думает Ида. — В этом и заключался его знаменитый шарм, в этой вечной комедии, которую он ломал для себя и для других. Он властно царил над всеми и был настолько избалован удачей, что его жесты и голос приобрели некую дерзкую беспечность, благосклонную усталость властелина.

— Я умела им пользоваться, а он умел пользоваться мной, — вспоминает она. — Его легендарная ревность… Как же я умела вызывать в нем именно те эмоции, которых он жаждал… Эта смесь гордости, чувственности, беспокойства, какая другая женщина смогла бы находить правильную дозировку ему в угоду?..

Благодаря ему она попала в мюзик-холл. Больше всего ему нравилось смотреть, как она танцует полуобнаженная, «на потребу зверям», как он говорил с легкой гримасой на тонких сухих губах и с тревожным огоньком в бледных глазах… Он любил…

Старая женщина пожимает плечами своим воспоминаниям…

Он ревновал лишь к одному существу на свете… по-настоящему, не блефуя, не испытывая скрытого удовольствия… Жестокий и распущенный, он причинил несчастье и даже смерть лишь одному существу…

— Полчетвертого, — думает Ида в растерянности, в то время как на сцене girls уже в десятый раз репетируют движения кордебалета, как одну вскидывая сорок ног из-под коротеньких пышных юбочек из черного атласа. — Сердце покалывает… Опять слишком много приняла веронала прошлой ночью… А сейчас я почти сплю…

Постепенно она приходит в себя, улыбается, протягивает руку по направлению к лицу мужчины, который возникает из темноты, поднимается и целует ее пальчики:

— Когда ваше выступление?

— Говорят, пятнадцатый номер.

Друг удаляется. Она улыбается, радостно произносит в ответ на его приветствие So long… Впрочем, кто же это? Надо было его задержать. И вновь, едва оказавшись одна в своей темной ложе, она погружается в полудрему, в воспоминания и мечты.

Он ревновал к одному существу на свете, к Марку…

Она произносит это имя вполголоса и с удивлением прислушивается к его отголоску. Как давно она забыла Марка, своего мужа… Даже тогда, когда она познакомилась с Габриэлем, Марк существовал лишь в ее тени, на обочине ее жизни… А ведь он был ее мужем пятнадцать лет, но постепенно она его отодвинула, удалила… «Однако лучшего друга у меня никогда не было…» Бедный Марк… Очки, большой белый лоб, спокойная, умиротворенная улыбка, которая превращалась в легкую гримасу боли, но все равно всегда была заметна в нежных складках губ, овал полных, почти детских щек, — как же ее раздражал их розовый цвет по сравнению с бледностью Габриэля…

— Ах, какой же я была дурочкой. Я была молодой и влюбленной. Нет, не влюбленной, скорее, я была… покорена, ослеплена…

«Никто не знал, что я замужем, как никто и не узнал об этом с тех пор, и все могло бы оставаться по-прежнему. Я сама рассказала Габриэлю…»

Ей кажется, что она слышит голос Габриэля:

— Как же это интересно… Так он вас любит и готов все терпеть?.. Как любопытно, этот менталитет иностранца… Я хотел бы с ним познакомиться… Это было бы вполне в духе Достоевского…

— Паяц, — вновь думает она с ненавистью.

«Мой бедный Марк… Нежным задыхающимся голосом он говорил ей: „Как ты суетишься… Зачем, бедняжка моя?“ Единственный человек на свете, который говорил ей подобные вещи…»

Лишь его ладони, легко касающиеся ее запястья, могли успокоить ее, укротить огонь, бурлящий в ее крови… («То, что тебе надо, то, что тебе по душе, — это не только деньги и драгоценности… но чтобы твое имя произносили повсюду, чтобы люди приподнимались с мест при твоем появлении, чтобы толпились вокруг тебя, бросались тебе вслед… Какая угодно слава…»)

В своей темной и теплой ложе она шепчет, как некогда, стоя рядом с ним:

— Я несчастлива…

Он хорошо ее понимал. Чтобы сохранить эту «славу» — ах, ветреную, тщетную — и все же единственное, ради чего стоит жить, она всем пожертвовала, потеряла свое счастье и свою душу.