Анатолий Луцков - Однажды в Африке…

Комлев подумал, что Мфумо принес показать ему свою статью, но это оказался рассказ на английском.

— Название еще не придумал, — с неуклюжей нежностью разглаживая листки, объяснил, словно оправдываясь, Мфумо. Он сказал, что уже давно пишет рассказы на английском, и когда-нибудь их наберется на небольшой сборник. Тогда он будет искать издателя, а здесь это нелегко. «Как и у нас сейчас, — подумал Комлев. — Похоже, только одно криминальное чтиво издают». Мфумо бы хотелось, чтобы его читали во всех слоях общества знающие язык Британского содружества наций, членом которого и является Бонгу. Для простых людей хорошо бы писать на языке лулими. Но большинство населения Бонгу неграмотно, и тогда уж лучше писать для тех, кто какое-то время проучился в школе, где учат на английском.

— Я ведь прочел немало книг африканских писателей на этом языке, — заявил Мфумо, стараясь не выпячивать гордости. — Многое мне нравится, но с чем-то я не согласен. Вот, например, знаменитый кенийский писатель Нгуги. Мне кажется, что его, в основном, волнует жизнь его родного племени. И все его нравы и обычаи, даже самые дикие, он готов оправдать.

Комлев хотел сказать, что африканская литература у него одно из белых пятен на Черном континенте, но решил не мешать Мфумо и дать ему выговориться. Писатели, он слышал, самолюбивы.

— Так вот, в одном его рассказе прежних лет муж, у которого, согласно принятой у них полигамии три жены, злится оттого, что у самой последней жены никак не родится ребенок, тогда как все остальные жены уже давно с детьми. Он ее бьет без пощады, и тогда она решает наконец уйти от мужа-изверга и вообще покинуть родные места. Уходит она тайно, перед рассветом, и по пути останавливается у их священного дерева — дикой смоковницы. И в этот момент она почувствовала, что у нее будет ребенок. Она радостно направилась домой, ибо теперь она может не прятать глаза от мужа и остальных его жен, презирающих ее за бесплодие. Вот, в сущности, и весь рассказ. А ведь Нгуги талантливый писатель, его издают в Англии.

— Мне тоже такой подход к вопросу не нравится, — неприкрыто сочувствуя расстроенному Мфумо, согласился Комлев. — Сам же я африканских авторов читал мало, хотя их у нас и переводят. Кроме «Тропою грома», когда учился на английских курсах, да еще «Покоя больше нет» какого-то, кажется, нигерийского, писателя («Очебе», — с радостной готовностью подсказал Мфумо), ничего больше не читал.

— И это уже немало, — великодушно заявил Мфумо, — учитывая то, что в европейской литературе я не очень силен, а о русской и говорить нечего. Но я очень бы хотел, чтобы вы когда-нибудь перевели мой рассказ на ваш язык. Рассказ ведь совсем небольшой. Вдруг его напечатают у вас в стране и тогда узнают, что есть такой газетчик, которому еще и хотелось бы стать писателем, и это некий Мфумо Томас Мутеми.

Комлев с осторожным любопытством взял машинописные листки, боясь, что у него сразу же возникнут неизбежные языковые трудности, но он ошибся. Мфумо в литературе явно не был новатором и уж никак не был модернистом, поэтому рассказ оказался до удивления понятным, и вот что он прочел:

«Кизембе попался как раз на второй день Рождества, и схватили его за руку в чужом кармане, в толпе возле нового католического собора в Махенге. Тихо перезванивали колокола, и собор был неоспоримо красив своей свежей белизной в густой роще кокосовых пальм. Их стволы не были обезображены вырезанными в них „ступеньками“, ибо никто не взбирался на них за орехами, и роща считалась как бы священной. Кизембе удалось как-то вырваться, и он мог бы убежать, но споткнулся о крупную, с массивным черенком, сухую ветвь, сбитую ветром с пальмы, и этим он был обязан подслеповатому сторожу Нзегере, которому платили также и за то, что он ежедневно должен был чистить весь церковный участок. Теперь же вокруг Кизембе со злобной веселостью теснилась толпа, как на рынке у грузовика с открытыми бортами, где разыгрывалась какая-нибудь частная, жульническая лотерея, его осыпали тумаками и нехорошими пожеланиями, а сам сторож Нзегере был тут же и вопил, будто его резали тупым ножом:

— Бейте его, нечестивца, вздумавшего воровать у божьего храма! Мало ему рынка или дома, куда подкатывают дымящие повозки!

Так, на местном языке здесь называли поезда.

Кизембе не очень страдал от ударов, так как по опыту знал, что в большой толпе люди только мешают друг другу ударить получше, но обрадовался, заметив выгоревшую на солнце фуражку полицейского, плывущую над головами толпы к нему, словно спасительная лодка к упавшему в реку, где, возможно, водятся крокодилы.