Анатолий Луцков - Однажды в Африке…

В тот день, когда его должны были отвезти в суд, он попросил Мпембе сообщить о нем домой, потому что сам он был неграмотен.

— Может быть, приедут меня проведать, — сказал Кизембе с неуверенной надеждой. — Тропа зарастает, если по ней не ходят».

— Мне кажется, что написано вполне профессионально. И психологически верно, — с некоторой раздумчивостью сказал Комлев, которому катастрофически не хватало слов, чтобы вести беседы на литературные темы. Впрочем, и по-русски выражать свои мысли о литературе ему приходилось только в крайне редких случаях, потому что в круг его общения любители изящной словесности, к сожалению, не входили. Была у него однажды знакомая с последнего курса филфака, которая пыталась руководить его чтением, как в известном романе Джека Лондона, но она явно не была Руфью, а Комлев был плохим Мартином Иденом. Она вскоре его покинула, видимо, не смирившись со своей педагогической неудачей.

— В общем, — нашелся Комлев, — это кусок реальной жизни в африканской стране. И не только в африканской, — спохватился он, — такая ситуация типична для любой страны, особенно полиэтнической.

Это слово он недавно взял на вооружение, выудив его, кажется, из газеты.

Мфумо смотрел на него с самоиронией во взгляде, которую явно вытесняла благодарность. Все-таки понимающий тебя читатель это большая находка.

Комлев почему-то всегда побаивался писем из учреждений, да еще в официальных конвертах. Они как бы несли в себе потенциальную угрозу, и даже нейтральность их содержания (что бывало редко) не настраивала на ослабление бдительности. Письмо, полученное Комлевым в конверте с уже пугающе лаконичным «Стэндард Бэнк», не способствовало поднятию жизненного тонуса получателя. Оно было неприязненно кратким. После обязательного набора слов вроде «имею честь уведомить» сообщалось уже без всякого политеса, что счет компании Интертранс в банке арестован по распоряжению властей из Москвы, и мистеру Комлеву в дальнейшем можно уже не утруждать себя явкой в банк на предмет получения ежемесячной зарплаты. Впрочем, на его счету еще остается чуть более трех тысяч пондо.

Он сидел на неубранной еще постели и непроизвольно оглянулся, словно боялся, что кто-то заглянет в письмо из банка. Хотя какая разница? Из гостиницы надо съезжать. Теперь надежда на Мфумо: он здесь всех знает и может подобрать ему дешевое жилье. И надо сразу думать о работе. Он читал где-то, что в английских колониях было понятие «бедный белый». Такому колониальные власти находили деньги на проезд до метрополии, чтобы он не подрывал принцип превосходства белой расы над прочими. Но сейчас здесь уже давно не колония и каждый предоставлен самому себе, в том числе и белый. То, что нечто подобное может с ним произойти, он неохотно допускал еще в кабинете Вьюнова. Но отбросил сомнения, потому что взяли верх авантюрные позывы. Захотелось разбить некоторую монотонность существования, покинуть затон со стареющим судном, переломив таким образом судьбу, наконец, оказаться в этой самой загадочной Африке. Даже несмотря на предупреждающий (а вдруг вещий?) сон. Нужно ли ему снова идти в посольство? Он вспомнил слова Сергея о том, что там спокойно переступают через упавшего. Помощи они, конечно, не окажут и будут по-своему правы. Сюда они его, Комлева, не звали, и он явился сюда не по направлению государственной организации.

Мфумо все еще добавлял к его фамилии «мистер», хотя Комлев давно предлагал называть его просто по имени. И только теперь, когда их общественный статус отчасти уравнялся, Мфумо согласился сократить официальную часть обращения в пользу более непринужденной. Оба они теперь не имели постоянного дохода, хотя Комлев все еще был материально богаче. С другой стороны, его положение было хуже, из-за того что он был иностранец. В письме из банка говорилось также о том, что он может, если желает, получить все необходимые разъяснения. Комлев хотел бы кое-что выяснить, но встречаться с этим Фергюссоном, видеть фальшивую мину сочувствия и, возможно, открытое злорадство в глазах, было ему не под силу.

Мфумо с некоторых пор стал чувствовать, что в городе, да и, пожалуй, по всей стране что-то происходит. Это напоминало ожидание какой-то катастрофы. У него, газетчика, уже выработалось чутье, почти как у животного, на всякие готовящиеся изменения в порядке мироздания. Мфумо пытался успокоить себя тем, что слишком уж мало времени прошло с тех пор, как на улицах слышалась стрельба и грозно рыкали моторы бронемашин. Новая власть утвердилась, кровь на улице смыли дожди и даже следы от пуль на стенах домов заделали раствором бетона, алебастром, а кое-где просто залепили глиной. Но тревожное чувство не уходило прочь. Глядя на улице в глаза прохожим, он видел, что многие что-то прячут во взглядах, как прячут в кармане нож. Идя домой, в свое жалкое жилище из одной маленькой комнаты и с общей кухней отдельно во дворе, он нарочно замедлял шаг, стараясь быстро оглядеть двор и тех, кто в нем находился. Он снимал жилье за полтораста пондо в месяц у толстой торговки овощами, которая брала с него явно заниженную плату. Ей хорошо был слышен стук пишущей машинки, и она знала, что в этой уже не новой выдумке белых людей может скрываться великая сила. Особенно, если по ее клавишам, похожим на пуговицы, бегают проворные пальцы такого, как этот Мфумо. Он может кого-то возвеличить, а может осмеять и втоптать в грязь, поэтому хозяйка относилась к нему с осторожной любезностью, смешанной со скрытой опаской. В ее родном племени говорили, что лишь та змея живет долго, которая не выползает на дорогу.